случаю слова и отправилась к себе. Однажды, бегая по галерее, Евпраксия с размаху ударилась лбом о притолоку и потом долго страдала от головокружений и слабости. Нынешнее самочувствие походило на то. Пол кренился, ступени уходили из-под ног, стены плыли перед глазами. Служанки и подруги пытались приблизиться к Евпраксии, но она отгоняла их взмахом руки, как назойливых мух. Ей хотелось как можно быстрее остаться одной, чтобы все обдумать и найти слова, которые смогли бы переубедить отца. Наивная двенадцатилетняя девчонка, она имела весьма поверхностное и радужное представление о политике и людях, которые эту политику делали.
Всеволод Ярославич не принял дочь. Зато в ее покои явилась княгиня Анна и стала заливаться соловьем, расписывая прелести взрослой и, в частности, супружеской жизни. Она убеждала дочь не бояться Генриха.
– Длинный – оно даже хорошо, – рассуждала она, непонятно улыбаясь. – Муж должен быть большим. Привыкнешь, ничего. Стерпится – слюбится. Зато будешь жить во дворце каменном, вся в парче и золоте. Войдешь во вкус, назад уже не потянет. Ни за какие коврижки не захочешь возвращаться.
– Захочу, – возражала Евпраксия, утирая красные глаза. – Мне здесь все мило. Это родина моя. А на чужбине что? Ни родных, ни близких. Буду одна-одинешенька.
– Детки пойдут, вот тебе и первая отрада. А вторую, и самую главную, сама для себя откроешь. Нас, женщин, не только мужья тешить могут.
– Ты про что, матушка? Не понимаю я тебя.
– И не надобно теперь, – улыбалась Анна, и глаза ее жмурились, как у кошки, которой за ухом чешут. – Потом узнаешь.
Всю ночь не могла уснуть Евпраксия, чувствуя себя несчастной и преданной. Родители от нее отказались и, похоже, даже были рады сбыть чужеземцу, который сам приехать не сподобился, а выслал вместо себя сватов. И когда только отец успел сговориться с этим Длинным Генрихом? Видать, переписка промеж ними велась, а Евпраксию в известность поставили лишь в последний момент. Теперь стало понятно, для чего к ней приставили сразу двух учителей немецкого языка, один из которых обучал девушку речи и манерам, а второй читал с нею скучную толстую книгу и велел переписывать оттуда целые страницы. Все было решено давно и заранее. Отец и матушка обманывали Евпраксию, ведя переговоры за ее спиной.
Она то плакала, то ворочалась, то грызла угол подушки в тоске, а на рассвете поднялась на башню подышать душистым весенним ветерком и послушать соловьев в рощах. Небось, там, в Неметчине, и птицы петь по-настоящему не умеют. Если немцы домá из камня возводят, то, выходит, и деревьев у них нет, все повырубили. Голо, наверное, пусто, глазу не за что зацепиться. И ходят немцы все поголовно постные и унылые, а самый высокий и худой из них – граф Генрих Штаде. Костистый, холодный. Ляжет рядом и начнет лапать, а ты ему слова поперек не скажи…
Нить размышлений Евпраксии прервалась, когда взгляд ее уловил какое-то движение на соседней башне отцовского терема. Обратив туда глаза, увидела она в проеме бойницы Горислава, показавшегося ей очень бледным и печальным.