рулит.
Едут дяди
в стольном граде
на «феррари» и «пежо»
сквозь:
«Подайте Христа ради!»,
сквозь:
«Ужо вам всем, ужо…»
Русь умело охамела.
Неужели больше нет
среди стольких «альф-ромео»
ни Ромео,
ни Джульетт?
А у иномарок драмы,
потому что всюду —
ямы.
Все шоферы —
ямщики,
ибо ямы глубоки.
Но в какой бездонной яме
тихо шепчутся во сне
лишь с корнями и червями
все, погибшие в Чечне?
По каким подвалам,
клетям
ты запрятала, Москва,
павших в девяносто третьем,
как пожухлая листва?
Над Москвою мурловатой
раздается —
шорк да шорк!
Звук,
чуть-чуть гарлемоватый,
ну, ни дать ни взять —
Нью-Йорк.
На Ордынке,
на Тишинке
шорк да шорк от детских рук.
Ни Чайковскому,
ни Глинке
и не снился этот звук.
Это иномарок морды
трут мальцов московских орды
Будущие Генри Форды
или сброд,
а не народ?
Щетки,
тряпки,
губки,
спреи
в ход все громче,
все быстрее!
Лик России —
не Расеи —
не сотрите!
Он умрет!
Не сотрите,
дурни-люди,
будущие времена!
Что с Россией нашей будет?
Да и будет ли она?
И, удрав на перекресток,
Пушкин тоже тряпкой трет,
словно гарлемский подросток,
стекла грязные «тойот».
Так, не ахая,
не охая,
лишь вздыхая иногда,
говорила одинокая
кремлевская звезда.
Две снежинки —
две подружки
к ней прижались в заварушке
и с рубиновым бочком
пошептались,
но молчком…
Бродячий гимн
Вы насмешливо не фыркайте,
дорогие господа.
В аэропорту
во Франкфурте
бродят гимны иногда.
Отнеситесь вы по-божески
к тому, что здесь присел
с кепорком в руках
по-бомжески
блудный гимн