если глаза считывали заслоны и группировки врага, память по-прежнему неподотчётно выхватывала из былого забытые фрески.
…Вспомнилась вдруг из далёкого детства яркая-горькая метина. Эхо гражданской войны было жестоко, как никогда…Горные тропы и камни кровью пропитаны…Как-то под вечер в Ураду приехал на чёрном коне чужак. Весь в дорожной пыли. В черкеске при газырях и бурке, обвешанный оружием, со страшным громадным маузером в деревянной кобуре. Лицо по самые глаза закрыто траурным башлыком.
Маленький Магомед помнил: конь остановился у соседской сакли, что лепилась стеной к стене их дома – Танкаевых. Громкий голос чужака, похожий на сердитый грай ворона, наполнил двор, распугал домашнюю птицу. На его призыв выбежали домашние; всадник снял с седла и передал из рук в руки кожаный хурджин их сына, убитого в горах. Приложил руку к груди, склонил голову и ускакал.
Весть птицей облетела весь аул. Люди, побросав дела, потянулись к дому осиротевших одноаульцев. Пошёл передать свои соболезнования и отец Танка…
Но больше другого из этой истории в его детской памяти запечатлелось лицо той несчастной матери у которой убили сына.
Она билась головой о жёсткую землю, грызла деревянные ступени крыльца от горя…А потом сидела на земле с пустым обезумевшим лицом, исцарапанным в кровь ногтями и тихо скулила, выла, как смертельно раненая волчица.
…Он помнил: как она, безутешная, развязав хурджин, перебирала старое бельё сына; точила горькие скупые слёзы, принюхивалась, но лишь последняя нательная рубаха-хIева, привезённая грозным чужаком, по-всему хранила в складках запах сыновьего пота, и припадая к ней головой, качалась старуха и снова скулила, узорила полотняную грязную рубаху слезами…
Комбат Танкаев в тяжёлом раздумье отпустил бинокль на грудь, сурово посмотрел на длинные грязные цепи своих стрелков. К горлу подкатил горький полынный ком…В голове горячей пулей мелькнула мысль. «Вай-ме! Сколько же любящих матерей…не дождутся после этой жуткой войны своих сыновей…»
Глава 7
…теперь из немецких динамиков, точно в злую насмешку над отчаянным положением защитников Сталинграда, с ухарским бесшабашным весельем, сыпался поддужным бубенцом заливистый голос Лидии Руслановой:
Валенки, валенки-и!
Э-эх не подшиты стареньки!..
Комбат Танкаев болезненно близко к сердцу, воспринимал эти психологические «дивертисменты» врага, как личное оскорбление, как ядовитый плевок в душу. В жилах бурлила горская кровь, до ожога хотелось отдать приказ миномётчикам старшего лейтенанта Макарова накрыть и разнести к чёртовой матери этот подлый, кощунственный балаган! Но он давил в себе эти эмоции, неистребимой командирской волей. Потому, как отлично знал: именно на такую нервическую, крайне опасную, деструктивную реакцию людей, загнанных в угол, и рассчитывал вероломный враг.
Этой минутой следовало сконцентрироваться на другом: ободрить и напутствовать своих офицеров. Он по себе усвоил: с отцовским командирским напутствием легче отбивать атаки врага, идти на огонь пулемётов,