она поначалу не очень верила – так это казалось далеко и несбыточно. Потом выстроила цепочку: развод – больница – отчим – смута в России. Кто-то зачем-то выталкивал ее отсюда, и тут неожиданно явился Сэм. Сэм – это ключ. Если она уедет, наступит перелом в судьбе и начнется совсем другая, новая жизнь, очищенная от несчастий и неудач. Господи, а почему нет? Ей дан шанс, хотя еще не совсем ясно, какой. Впрочем, разве она не имеет права снова быть просто счастливой? Она страстно, до пупырышек на коже, хотела счастья, хотела иметь рядом мужчину, который понимал бы ее, а она уважала его и любила.
Ирина завела дневник и стала записывать туда свои мысли, но возбуждение не проходило, а напротив, все сильнее охватывало ее, будоражило и искало разрешения, сон бежал прочь, она места себе не находила. Наконец попросила отчима привезти из Москвы набор масляных красок, хранившихся в антресолях, и начала писать на готовых, небольшого размера загрунтованных холстах щетинными кистями, позволяющими наносить крупные мазки. Она стояла в мезонине у окна, но пейзаж за окном ее не интересовал – просто оттуда падал свет. Она клала мазок за мазком, то густой, приближающий изображение, то отдаляющий тонкий, пробовала разные сочетания цветов и находила те, что более всего отвечали внутреннему состоянию, – синий кобальт, который лучше соединять с цинковыми белилами, чем со свинцовыми, ультрамарин, изумрудная зелень, кадмий и краплак красный, темно-фиолетовая смесь и, конечно, желтая – ближе к оранжевой. Ах, как хорошо!
Душевный разлад, трагический слом семейной жизни, плотское томление – все это долго копилось, давило изнутри, не получая входа. Природный талант, несозвучный графике, дремал, и вдруг из пучины несчастий произошел выброс энергии, такой сильный, что изменил жизнь, направив силы самовыражения в новое русло – в живопись. Краски получили над Ириной странную силу, такую необоримую, что она сама вначале пугалась, но сделать ничего не могла и перестала бояться этой страсти, перестала сопротивляться и отдалась ей, как прежде отдавалась любви. Она впустила все цвета радуги внутрь, переболела ими, притерпевшись к ожогам, растворила в мистической глубине и теперь доставала из себя, когда было нужно. Она работала с утра до заката.
Мать заволновалась: к худшему или к лучшему новое увлечение дочери? Лариса приучена к классической живописи со светотенью, движением воздуха. Тут – ничего похожего: какие-то странные наброски мужских и женских фигур в сомнительных позах. Мужу она запретила тревожить девочку, но сама не удержалась, спросила осторожно:
– Это кто?
– Пока не знаю, – ответила Ира с готовностью, хотя обычно сердилась, когда ее отрывали от работы. – Меня влечет что-то, чему я не могу дать определение. Это что-то – во мне, даже глубже меня. Какая-то тайна, которую я не пытаюсь раскрыть, чтобы она не перестала быть моей. Образы живут во мне, они давят на мозг, на грудь, на глаза. Я пишу и не могу остановиться. Кистью водит не рука, а душа. Никогда не занималась масляными красками всерьез, да и прежняя техника забыта