предательство царицы и ее сестры, но Алекс не стал его слушать.
– А листовку ты отнес в типографию?
«Листовкой» Алекс называл бумагу с названием его конторы и адресом, которую он рассылал по всей России, в земства, в волостные правления, в большие мызы. Там была и картинка с сеятелем, нарисованная Германом – словно в порядке компенсации за хилое здоровье природа одарила его сына талантом художника.
В типографию Август «листовку» отдал, но раньше, чем через две недели ее не напечатают, доложил он – военные порядки, даже для объявления нужно разрешение цензора.
– А в банк зашел?
Вот зайти в банк «кавалер двух месяцев» уже не успел.
– Завтра утром, перед тем, как прийти на работу, проверь, пришел ли перевод.
Уезжая из Ростова, Алекс не закрыл тамошнего магазина, Цицин вполне справлялся с делами, но недавно юноша сообщил, что хочет поехать в Харьков учиться сельскому хозяйству, и у Алекса не осталось выбора, пришлось магазин продать.
Он «помассировал» пресс-папье последний лист, вложил его в кожаную папку, а папку – в портфель. Можно было, конечно, отправить статью с Августом, но он хотел сам зайти в редакцию и поговорить с Тихомировым – не то, чтобы в этом была большая нужда, а просто, чтобы не дать угаснуть возникшему пару лет назад знакомству; задней мыслью Алекса было самому основать сельскохозяйственный журнал, и подобный человек подошел бы на должность главного редактора.
Приказав Августу не закрывать контору до конца рабочего дня (чего тот наверняка делать не станет, хотя бы четверть часа для себя урвет), он надел соломенную шляпу, взял портфель и вышел.
На улице было спокойно, только мостовая сплошь в осколках от битых бутылок, наверно, погромщики достали запрещенную водку и глотнули для храбрости. Перед домом-пагодой обосновались инвалиды, одному, безногому, Алекс бросил в шапку пару монет, это было словно взяткой, которую он давал судьбе, чтобы та не тронула его семью. Опять он подумал об идиотизме происходящего; война вообще дело сомнительное, но война с немцами? Это почти как война с самим собой. Неужели они оба, и Николай, и Вильгельм, не понимали, что это значит для людей, которые окажутся словно меж двух огней? Немцам, живущим в России, надо было теперь быть «большими католиками, чем сам папа», особенно рьяно доказывать свою верноподданность – и даже это не помогало. Разве не стали сразу после краха в болотах Мазурии говорить, что Ренненкампф – предатель? Чего же удивляться, если сейчас подозревают уже царицу. А как Марта страдала из-за того, что унижают все немецкое, издеваются над Гете и Шиллером. И, конечно, постоянный страх из-за детей, правда, они как будто немцами не были, но, тем не менее, ходили в немецкую школу. К счастью, оба, и Герман, и София, были толковыми, и для них не составило труда, когда запретили преподавание на немецком, перейти на русский – но к чему все эти перемены, вызывающие путаницу в детских головах? Больше всего Алекса сердило то, что чисто математически и сам Николай был немцем, в его жилах текла, как высчитал Менг,