пока только силою
Наполняли года!
Одноклассница, милая.
Как же ты молода!
Редактор отдела литературы «Правды», мягкий толстяк по фамилии Кошечкин, выслушав мои слова благодарности, сказал, хитро улыбаясь: «Ну вот, Юра, вы теперь самый молодой советский классик!» Публикация в главной партийной газете по тогдашним понятиям считалась своего рода канонизацией. Мы ни словом с ним не обмолвились о том, что без моего ведома строчки: «Нет, ты, Время, пока ещё зла не делало мне» переделали так: «Как всё это пока ещё ясно помнится мне!» В самом деле, о каком «зле Времени» можно говорить, если общество под руководством партии движется в светлое будущее? Советские писатели были понятливы.
Впрочем, это ещё цветочки! В ЛГ также без моего ведома пошли куда дальше. В стихотворении «В карауле» были строчки, которыми мне хотелось передать, как жутко мёрзнет солдат на посту: «И греет руки стылый автомат». «Стылый»-«постылый» – задумался бдительный редактор Виктор Широков и переиначил: «К груди прижав любимый автомат». Так и напечатали. Я, прочитав, заплакал, а потом долго не показывался на людях. Казалось, кто-нибудь обязательно подойдёт и спросит: «Ну и где, чудила, твой любимый автомат?». Нет, никто не подошёл…
Вскоре меня как «самого молодого классика» и комсорга Союза писателей включили – единственного из моего поколения – в список выступающих на вечере поэзии в «Лужниках» в рамках Всемирного фестиваля молодёжи и студентов. Я оказался на Малой арене вместе с Владимиром Соколовым, Любомиром Левчевым, Егором Исаевым, Риммой Казаковой, Робертом Рождественским, Игорем Шкляревским, Сильвой Капутикян, Андреем Вознесенским, Беллой Ахмадулиной, Ларисой Васильевой, Олжасом Сулейменовым, Андреем Дементьевым, будущим лауреатом Нобелевской премии Бобом Диланом, Евгением Евтушенко, приведшим за руку несчастную Нику Турбину – маленькую девочку с взрослым макияжем и ужимками светской львицы.
– О, телефонные звонки, Вы с Богом наперегонки! – продекламировала с салонной томностью юная поэтесса – новая игрушка Евгения Александровича.
Двадцать тысяч любителей поэзии, заполнивших трибуны, одобрительно заревели. Я сидел, дожидался своего часа и думал о том, что прославиться на весь мир совсем не трудно, достаточно выйти к микрофону и прямо перед камерами, под софитами, хлопнуться в обморок. Мой придавленный, но не побеждённый до конца фобический невроз сладко леденил сердце этой милой перспективой. Дело в том, что в пионерском возрасте я завалился без чувств на сцене Дома пионеров, выронив из рук знамя дружины, и прогремел на весь район. А тут я накануне пережил довольно сильный стресс: за день до вечера в «Лужниках» ко мне в ресторане ЦДЛ подошёл Евтушенко, с которым я знаком прежде не был, и спросил:
– Вы Поляков? – Я.
– Когда-нибудь вы будете этого стыдиться!
– Чего?
– Того, что согласились выступать в «Лужниках»!
– ?
– Вы понимаете, что вы далеко не самый талантливый поэт в поколении?
– Не самый… – кивнул я.
– Почему