живыми, радости от того, что вернулся. И жил почти в таком же накале радости, в каком вернулся с фронта. Он даже признавался, что ему просто жизни вполне достаточно. Это уже само себе – подарок такой, что мало только идиоту покажется. А этого-то и не понимала Зимнякова: что, уже всё достигнуто? всё всем доказано? а тогда впереди-то что? то же, что и сегодня? говоришь, всё тебя устраивает? работу любишь? почему же вверх не стремишься? ах, тебе и здесь неплохо? не всем же вверху сидеть? но хоть чего-то ты хочешь? здоровья дочке, говоришь? любви жены? любимой работы? Свободного личного времени? и всё? это – всё?!!
Так вот непонятно жил муж.
Непонятно жила и дочь. Казалось, каждый новый сантиметр в её росточке выливался в новые метры между ней и матерью. Она росла и уходила. Она уходила от матери, а мать этого не видела. «Доча, как ты там, в детсадике?» – «Хорошо, мамочка». «Доча, как ты там в школе? Уроки сделала? – «Да, мама». Хорошо, мама, да, мама, нормально, мама…
Зимнякова совсем не умела с ней играть. Сама скучала в процессе, и Аля скучала. И скучала до тех пор, пока не появлялся отец – мордашка дочери оживала, и мать с удивлением обнаруживала, что во вмиг завязавшейся глупой возне на полу она как-то сразу оказывалась лишней. Алька понимала отца с полувзгляда, они болтали на каком-то своём тарабарском наречии и играли в игры, понятные только им двоим, чему-то непонятному радовались, над чем-то непонятным смеялись. Они и её тормошили и добросовестно тащили в игру, но мать не умещалась в их игре, она выпадала из неё, оттого терялась, от растерянности злилась и вымещала злость на них же – на муже, на дочери.
И они стали уходить, отдаляться от неё уже вместе.
Не вдруг, не сразу – годами.
Ещё не осознав толком этого, она уже ревновала. Свою Альку – к её отчиму, своего мужа – к его падчерице. Хотя какой отчим, какая падчерица? Отец и дочь. Дочь и отец. Что есть такое родная кровь? Один с родной кровью сбежал ещё от младенческой люльки, другая с родной кровью стала в конце концов чужой. А место их занял третий, с неродной кровью, но отчего-то родной по жизни. Так что же тогда есть такое, эта самая родная кровь?
Когда Зимнякова наконец разглядела, что происходит, она, естественно, обвинила во всём мужа.
– В чём же я виноват? – спросил он однажды, пожав плечами. – В том, что отношусь к Але, как к своей родной дочери?
– Да! – кричала она, совершенно глупея от злости и обиды. – Да! Ты приручил её к себе, ты воспользовался моей занятостью! Она ведь жить без тебя не может, а без меня обходится совершенно спокойно! Ты забыл, что я мать?
– Нет! – взъерошился обычно такой спокойный муж. – Это ты забыла, что ты – мать!
– Что? Что?!
– Да, ты, а не я, ты забыла, что ты мать! Ты когда последний раз в школу к дочери ходила? Ты хоть знаешь, чем живёт твоя дочь? Как она ждала тебя раньше каждый вечер! Ты… – Он вдруг запнулся, только-только разогнав себя на пути к тому, чего старался избегать всю их супружескую жизнь. Запнулся, мучаясь глазами, которые продолжали говорить то, что он не досказал словами. Потом отвернулся и махнул