Ну и пускай, пускай косится, пускай молчит – всё равно пойду! Что я, не мать? Я мать ей! Мать! И внучкам своим – бабушка!
Семья дочери Зимняковой, Алины, жила в девятиэтажном кооперативном доме – на пятом этаже, в двухкомнатной квартире. Всякий раз, как Зимнякова приходила сюда, – а последнее время такое случалось всё реже и реже, – она внутренне бесилась. Эти стиранные-перестиранные половички за два руб. пятьдесят коп. метр, эта запростецкая мебель, эти фотографии в самодельных рамках, крохотный пятачок кухни, голые, без единого ковра стены, черно-белый – взятый напрокат – телевизор… Святая простота. Нищая упрямая, твердолобая простота! И это – её дочь!
Поначалу она пыталась понять и оттого в каждый свой приход задавала вопросы, недоумевала вслух, пробовала убедить. Но вспыхивали ссоры, и она перестала спрашивать, недоумевать вслух, убеждать. Понять же все-таки пыталась. Пыталась – и не могла. Откуда такой аскетизм? Что за ним? Ну, деньги от неё брать не желает – понять можно, в какой-то мере даже и похвально. Самостоятельности хотят, независимости – разве плохо? Все нынешние молодые на ней помешались… И потом, независимость Алины всё-таки лучше независимости Виталия – тому подлецу независимость в том, что он со своей жизнью делает, не мешает качать из матери деньги за десятерых, он и строит-то свою независимость исключительно на её материальном фундаменте.
А дочь? Ведь она не просто не берёт, она тем самым стремится что-то такое-эдакое доказать. И почему живут в такой нищете? Алина, как подорванная, на полутора ставках мечется, муж её, Николай, высококвалифицированный токарь с высшим образованием, на станке с ЧПУ* зарабатывает неплохо – куда деньги-то исчезают? Сколько раз Зимнякова спрашивала, а дочь только усмехалась. Копят, что ли? На машину? Но зачем так оголтело, так демонстративно? Да скажи они ей только слово, намекни только – и машина у них будет. С гаражом впридачу. Хоть «Мерседес». Нет, «Мерседес» чересчур, не объяснишь, откуда дровишки…
Ну, было дело. Поссорились. Разругались так, что, казалось, насмерть. Навсегда. Но ведь сколько времени прошло уже, и она, мать, первая уступила, первой тогда пошла на мировую, хоть и верила в свою правоту. Но сцепила зубы – и пришла. Придушила гордость свою и поклонилась: давайте забудем, давайте жить в мире, мало ведь нас, на пальцах раз-два и обчёлся. Так что же? Снизошла доченька, видеться с внучками разрешила. А сама, как мать приходит, каменной становится, слова в простоте не скажет. А за что? Неужели пентюх этот родную мать ей заслонил? Ну был бы хоть родной отец, а то ж отчим. Отчим!
Так уж получалось у Зимняковой, что мысли о дочери неизбежно тянули за собой и мысли о её втором – теперь уже окончательно и безнадежно бывшем – муже. Вот и сейчас, шла она к дочери, а думала всё больше о нём.
Впрочем, разве только о нём? Если бы только о нём…
Не один раз жизнь крушила Зимнякову так, что, казалось, и обломков не собрать – в пыль, в порошок, в прах. Но проходило время, и что откуда бралось: Зимнякова жила, жила вопреки, жила назло, жила на ненависть всему. Войну прошла – ей ли ломаться? Достаточно одного перелома, его место таким швом взялось – пилой не разгрызть. Всё