Сказал я, взял этот злосчастный горшок с подоконника, удивляясь прихоти старика. Право же чудак-человек, ему умирать теперь, а он о каком-горшке печется.
– Уиллушка, – старик попытался приподняться, увы, безуспешно. Голова его упала на подушку, пальцы в бессильном порыве теребили белую простынь, – Уиллушка, – ласково позвал он снова, – береги…
– Вы про цветок, дядь Сень?
Старик закрыл глаза и вдруг произнес спокойно и без всякого напряжения:
– Под подушкой возьми бумаги, никому не отдавай… чтобы не случилось, не отдавай.
– Не волнуйтесь, я никому не отдам, – пообещал я и вытащил из-под подушки пухлую папку с бумагами.
– Теперь иди, – тихо прошептал больной, – иди и помни о людях…
Лучистым добрым взглядом он проводил меня до дверей. Я отнес горшок к себе на квартиру, теряясь в догадках – каких еще людей имел в виду старик?
Когда я вернулся, он уже умер»
Глава одиннадцатая
Приставала
В питейных заведениях господина Фридмана Уильям, по своему обыкновению, проводил большую часть дня. Возможно один на один с бутылкой, в каком-нибудь из названных уголков он и чувствовал себя человеком. Но выйдя из стен заведения Фридмана, остальную половину дня ему приходилось проводить в канаве парка Тель-Гибори́м, куда он непременно проваливался, неуверенным шагом направляясь в свою убогую обитель. Если бы кто и замыслил тогда покуситься на его жизнь, особого труда это бы не составило. Странно, почему надо было ждать, пока Уилл попадет в больницу и возможно ли, чтобы больной Уилл был более опасен, чем пьяный?
За полгода до госпитализации в «Абарбане́ль» он пил по-черному. В упрек философии Фридмана, надо сказать, что в сей печальный период жизни, Уилл Константинович представлял собой лишь отдаленный намек на столь распространенную и могущественную ныне особь, как хомо сапиенс. Безмятежно и сладко спал он в канаве до наступления сумерек. Нет сомнения, что отдыхать там он мог бы до второго пришествия сына Божьего, но обычно, кто-нибудь из сердобольных холонцев с риском запачкать свой импозантный костюм, извлекал его из неуютной постели пьяненького и облепленного густой глиной и доставлял в подвальные пенаты Джеси Коэн.
Невоздержанность Уилла в потреблении горячительных напитков довела его до крайней степени обнищания. Те крохи от жалкого имущества, включая старую сохнУтовскую кровать и пару венских стульев, что оставил отец, Уилл давно пропил. Чем питался он и, вообще, каким образом умудрялся поддерживать свое жалкое существование одному Богу известно. Одежда, которую он бессменно носил из месяца в месяц, была некая рвань, имеющая подобие жокейской куртки и брюк из тонкой шерсти «Бостон». От долголетней носки и грязи брюки окаменели и мешали двигаться, тем не менее, Уиллу удавалось заправить их в ботинки.
О ботинках следует сказать особо. Скорее это было жалкое подобие сапог. Швы на них то и дело расползались и он