Поэтому мы — живые, а они все — мёртвые.
— А почему депы Америку не любили?
— Почему? — удивился Каин. — Почему это «не любили»?
— Сула сказал, что депы Землю уронили и Америке трындец. Это депы специально так устроили или случайно получилось?
— Я не думаю, что депы это сделали специально, — глухо сказал Каин.
— Конечно, специально, — отрезал Сула. — Ну и каша у вас в голове. Ни хрена не понимаете. Салаги.
— Так объясни, — попросил я.
— До упадка люди такие были — депы. Их всё время по телевизору показывали, и они учили других людей жизни. А за непослушание обещали всем геенну огненную. Только их никто не слушал. За туфтарей держали. У них своя жизнь, у народа — своя. Вот за это они нас и грохнули.
— А как это «правильно»? — поинтересовался я. — И что такое «геенна»? И телевизор?
— Правильно — это когда по понятиям, — веско ответил Сула. — Каждый был сам по себе и не хотел жить интересами общака. А геенна — это то, что творилось во время Упадка. Мне как-то говорили, сколько народу за раз полегло. Только я в эти сказки не верю: не могу себе представить столько людей сразу.
— А я слышал, что раньше ночи были…
— Ага. А ещё с неба падал снег, и по воде можно было ходить как по сухому.
Каин нахмурился:
— О том, что по воде ходили, как по суше, написано в очень древней книге. Не думаю, что это враки.
— А в твоей древней книге об Америке что-то сказано?
— Нет.
— А про снег?
Каин промолчал, а Сула засмеялся:
— Так если там про снег и Америку ничего нет, может, и не было никакой Америки?
Упоминание о древней книге отвлекло меня от удивительного платка:
— А что там есть? — спросил я. — Про что книга?
— Про то, что нас всех сделал Бог. И Он защищает меня…
— Ясно, что «сделал», — Сула уже давился смехом. — Сделал-уделал…
— Если Бог тебя защищает, как ты оказался в тюрьме? спросил я Каина.
Сула хлопнул себя по ляжкам и закашлялся.
Эхом его кашлю коротко пролаял засов.
— Сулаев, на выход, — недовольно буркнул дружинник, входя в камеру. — Чему вы тут радуетесь, уроды?
Это у меня губа дрогнула. Сколько себя помню — всегда так перед схваткой. И ничего не могу с этим уродством поделать.
…Хватаю платок за краешек и закручиваю пластиной в надзирателя. Несгибаемая ткань входит ему в горло. Дружинник хрипит, хватается за шею, оседает. Я к его поясу: дубинка у него там подвешена. На специальной такой застёжке. Легко снимается… и тут же к дверям. Так и есть: второй дружинник подбегает. А я на корточках. У самых его ног. Сперва по коленям, а как он повалился ничком — по затылку и в висок. Только третий удар был лишним — замер он. И больше не шевелился.
Первым делом — обувь! Хорошие берцы. Высокие, крепкие. На литой упругой подошве. Я таких и не видел никогда. А эти двое, что надо мной потешались, на одно лицо стали: белые, глаза выкачены и как неживые.
— Чего застыли? — весело