помню почему – из неё и клещами слова было не вытянуть – Мута поведала мне, что Икел сочиняет какую-то грандиозную прозу. Говорила горячо, истово, самозабвенно. В подробности не вдавалась – только впечатления, эмоции, восклицательные знаки. Глаза поблёскивали, пальцы дрожали, дыхание сбивалось. Мне даже подумалось, не пьяна ли она. Но мы в тот вечер ничего не пили, а тайное прихлёбывание в индивидуальном режиме за ней не водилось. Потому я поглядывал на Муту с неясным подозрением, изрядным интересом и подспудной опаской. К чему это она? С какой стати? Не фантазии ли это? Я никогда не предполагал у Икела сверхобычных талантов и за чистую монету безразмерные восторги принять не мог. Видя мою скептическую мину, Мута распалялась ещё больше – повторялась, настаивала, доказывала. Бурная её тирада всё больше озадачивала, смешила, пугала…
– Ну и как он в постели?.. – вклинился я.
– Ты в своём уме?..
– О том, что в работе, распространяются исключительно в постели. Слишком интимное. Ещё Хемингуэй в «Празднике» ужасался… «Я дошёл до того, что читал ей отрывки из неоконченных вещей». Верх доверительности…
Мута замолчала, и остаток вечера был испорчен.
* * *
Казалось, я знаю, что напишу, предчувствую каждый непривычный оборот, всякий свежий изгиб рассуждения, любую прихоть неуклюжей своей фантазии. И я торопился домой, страшился повредить мысленно готовую уже ткань завораживающего повествования, истово вглядывался в самые дальние её края и узоры. Забывшись, натыкался на встречных, поскальзывался, таранил углы зданий. На меня матерно покрикивали, крутили у висков указательными, злобно отпихивали. Но мне было до лампочки: успеть бы, не расплескать, сохранить…
Скинув в прихожей ботинки и куртку, я кидался к письменному столу, стремительно набрасывал несколько слов и застывал, парализованный несоответствием воздушного и бумажного. Наклонные кривые буквы были чужими, странными, раздражающими. Я пробовал через силу писать дальше – и ощущение только усиливалось. Потом становилось и вовсе невыносимо. Мнилось, что кто-то посторонний на несколько мгновений опередил меня и выдал нечто несуразное, вздорное, ужасающее. И я оглядывался вокруг и – как ни силился – не видел никого.
Потом подходил к окну, смотрел на скудно подсвеченный фонарями медленный снег. Разглядывал бесшумные редкие автомобили, ёжившихся шустрых прохожих, электрические чудеса дальней рекламы. И думал, что никогда ничего стоящего не напишу. Закуривал, через минуту вспоминал, что бросил, и, приоткрыв фортку, выкидывал сигарету наружу. И возвращался к столу, и горько вглядывался в незнакомые каракули, и ронял голову на ладони.
* * *
Цепкие строки невольно отсылают к фигуре их автора. Возникает стремление встретиться, потрепаться о том – о сём, разглядеть его как человека. Иногда желание это вполне можно реализовать. Но вспоминаешь вдруг, чем прежде оборачивались такие случаи. Несовпадением с ожидаемым, оторопью, разочарованием: