на свет ящерицу, смертную душу свою,
грешно
возжелавшего иной части в мире, кроме ласки солнца и прикосновений
тьмы
– ящерицу, возвратившуюся к цветку, как ветер на круги своя
ибо круги наши пересеклись и стягивают края.
Нам осталось попросить о помощи, которая и будет дана
двумя из племени – помощи, обеим сулящей вероятную смерть,
то же – просительнице; как тут не вспомнить наречие
на котором «сейчас и здесь» читаемо как «нигде»[2] – и, изменив
порядок (от перемены мест…) – не правда ли, смел
народ, записавший «нигде» как «здесь» и «сейчас»? —
на миру нам и смерть красна:
заалелась, пытаясь перевести усмешку беспечности. Но с плеч
долой, из сердца вон заботу. Камень подняв, натыкаясь рукой
на режущие края,
возьмем заговоренную ящерицу; так же найдем вторую.
А думалось бы: сказать, что жизнь отошла – смотреть,
ангел за правым плечом. Так хоть смерть пытать нам – пытать – о чем?
тень за левым плечом.
И в оба уха по шепотку, и оба они об одном
и том же, а вывод: слева не черт,
а тайный советник – смерть
и уж после того, как он уличен,
одна подошла и вошла в ладонь,
солнце в чешуйках – где ни живет огонь.
Ладони не сжать, не обожгись,
да на воду дуя – дуй. И им-то как жить, смертным душам камней,
и каково – умирать?
Да камню потом каково – во плоти, глядишь, и выбило дурь
о том, что вторая взглянет в глаза – о чем ей глядеть, о ней
самой? О камнях? О том, что тьма искушает: «сгинь!»
что сгинувших – нас – собираем – рать,
а кто в ней – не разобрать?
И диво ли, что немного нас, добравшихся до утра.
Однако, нам не следовало бы путаться со словами;
заплутать в трех соснах легко и без помощи лешего.
Убедимся лучше, что очертания теней на прозрачном солнце просты
как каноны игры двух ящериц, человека и чертова семени; способ
ведения игр оставлял бы желать лучшего,
если бы время желать не вышло, если бы времени оставалось
не до поры пока тени утянут солнце за горизонт – простыть.
Скользнув, пропала, влилась в плоть камня, как умеет ящерица
нечеткая память о том, что Господь знает наши сердца.
Волокно агавы,
шип чойи с продетым насквозь волокном
дополняют ночь
до набора фигур, ею же расставляемых по полю чахлой травы,
по полю камня.
Солнце закатывается, вороний
крик долетает, должно быть, с реки, но сама река мне
не слышна – ко мне
обращено только напряжение времени, рвущаяся тетива, которую тронув,
рывком ослабим —
больше не выдержит,
дольше не оттянуть объяснения с ящерицами; сладим
с голосом и проследим
уплывание звука, произносимого как извне, и не найдем межи
между «извне»
и