дружить?
Но Евдокия на вопрос не ответила, в своих мыслях витала.
– Неужели народ истребят подчистую, папа?
– Не знаю, доченька. Может, хотят новый город вместо Петровска построить и населить его другими людьми, марксистами, а прежние уж не нужны более. Слышала, наших Филиппа и Гору тоже в список внесли вместе с семьями? Детей и женщин в классовых врагов превратили – вот ведь несправедливость какая! Если бы одних мужиков выселяли – это ещё полбеды, за свою вину они бы и несли ответ, коли есть она, а срывать с насиженных мест ребятню малую, мамок на сносях с грудными крохами на руках, выгонять их из домов – это уже подлость. Над беззащитными глумятся только трусливые.
– Супостаты, ироды! Ни детей, ни матерей им не жалко! Совсем обезумели дьяволы! Видно, нет у них ничего святого! – ругала Пелагея Ивановна членов районной комиссии по раскулачиванию.
Мрачные предчувствия одолевали Павла Алексеевича, но он изо всех сил старался не выдать своего беспокойства, не напугать жену и дочь, они и так держались из последних сил.
Слабый луч надежды на благоразумие властей блеснул в его уме: «Быть может, там, наверху, просто не знают о том, что делают районные комиссии на местах? А когда узнают, тотчас исправят ошибку, вернут людей?».
Надеялся он и на то, что до серьёзного, всё-таки, дело не дойдёт, просто припугнуть народ решили. Не станут же опустошать города и сёла: такая махина граждан, тысячи человек, уже попали в списки на выселение с родных мест?
Что же является самым ценным для новой власти, если жизнь человеческая для неё не имеет никакой цены? Одежда, обувь, мебель? Вот фарфоровые чашки, посуда красивая, шторы. Забирайте! Надо?
А хотите картины? Не жалко ничего, задаром отдаю, берите на здоровье!
Долгие годы собирал он оригинальные полотна и репродукции, ценил живопись, любил свою домашнюю галерею. Однако был готов без сожаления расстаться со всем имуществом.
Дом числился среди самых крупных, красивых и богатых строений Петровска. Понятно, что заполучить его новой власти хотелось: уж больно вместительный, да и позицию выгодную занимает – на центральной улице, с неё начинается Московский тракт.
Павел Алексеевич просчитал даже такой расклад: договориться с властями, чтобы от купцов Просянкиных в ссылку забрали только его одного, а за это он отдаст и дом, и мануфактуру свою, пойдёт на все испытания, лишь бы жена, сыновья, дочери и внуки остались живыми и здоровыми, чтобы не трогали их, оставили в Петровске.
Надо собрать их всех, поговорить, обсудить создавшееся положение, может быть, и попрощаться навеки.
С этой мыслью Павел Алексеевич и обратился к женщинам:
– Пеките пироги, собирайте стол, будем ужинать всей семьёй.
Жена и дочь засуетились, принялись за дело, а Павел Алексеевич всё продолжал просчитывать в уме возможные выходы из сложившейся ситуации. Что будет с ними, родными и любимыми?
Он поднялся на второй этаж