постоянно ясен, тот, по-моему, просто глуп».
Рядом с таким человеком жил Коврига.
Гришка не хватал звезд с неба, знал это, но его целеустремленность не уступала хватке Орла. Он жил только на стипендию, ходил во всем солдатском, вставал спозаранку и уходил, чтобы рисовать везде, делать наброски при любой возможности и до занятий, и после них. Гришка торчал на всевозможных соревнованиях, протоптал тропу в анатомичку мединститута, даже нас с Петькой уговорил как-то на её посещение, но препараты оказались такими тухлыми, что мы сбежали из «театра» и больше не откликались на приглашения, хотя подвижник и соблазнял нас «свежими трупами». И это при том, что Коврига готовил себя к стезе искусствоведа, а не художника. Угол у Гросула понадобился ему для хранения многочисленных монографий и просто «кэрць» любимых авторов, книги которых он ухитрялся на что-то покупать.
Я спросил его как-то, почему он сразу не поступил в университет, имея за плечами десятилетку. Оказывается, книгочею хотелось постичь весь процесс создания художественного полотна. Изнутри, так сказать, с самых основ; помесить краски, подышать запахами красок и скипидара, научиться грунтовать холсты, etc. Диплом ему был нужен для самоутверждения, чтобы сказать, если спросят, что я, мол, не просто так, я, мол, будущее свое начал строить с нулевого цикла – с грязи подвала.
Другой Гришка, Копий, увлекался технологией, ибо мечтал стать реставратором, а может, и богомазом, о чем, правда, не распространялся, но порой это проскальзывало в разговорах. К нам он перебрался вместе с Ковригой, чтобы хранить под кроватью не Винкельмана или Алпатова, а Виппера и Винера. «Кэрць» подобного рода были его пунктиком.
Пунктик имелся и у Петьки Мудрака. Поэзия! Но я, кажется, уже говорил об этом. Что до прочего… Талант рисовальщика – сказывалась одесская школа! – делал его лидером обеих групп четвертого курса, да и на пятом, пожалуй, не было ему равных. Характером он в чем-то повторял своего друга Мисюру, хотя внешне – ничего общего. Колчак, к примеру, низенький и толстенький, как сдобный пончик, ходил, переваливаясь уточкой, делая шажки носками внутрь и как бы загребая под себя каждую пройденную пядь. Этим он напоминал медвежонка, его же напоминал волосатостью и неторопливостью движений, но при этом был очень даже себе на уме, жесток в суждениях, а порой и безапелляционен. Рано проклюнувшаяся лысина не мешала ему быть сердцеедом. Мудрак был сухим как щепка, при ходьбе прихрамывал. Сказывалось военное детство. Снаряд, что ли, разорвался поблизости – досталось ноге. Не знаю, за что его выперли из одесского училища. Не спрашивал. А Колчак вроде согрешил с дочкой директора. Теперь грешил здесь, с молдаванками. Впрочем, выбор имелся богатый. Субботние танцульки при «шкоале» привлекали и русских девчат, и украинок, румынок, полек и… Последней пассией Колчака была турчанка.
В общении с Петьками я находил утешение,