Иваныч чему-то улыбался, Зоя Петровна хмурилась, Петька тоже поглядывал как-то странно. Спросил, и никто, мол, не капнул на тебя?
– Может, и капнул кто, да тут март подоспел. Лучший друг студентов отдал концы – до меня ли? А я вразнос пошёл. Запил, загулял, стал пропускать занятия. Это уже осенью случилось, на пятом курсе. Раньше такое за мной тоже замечалось, но не так резко. А педагог мой Фёдор Шмелёв всё и припомнил. «Забыл, – говорит, – наш уговор? Если пропустишь хоть одно занятие, можешь больше не появляться.» «Уговор, – отвечаю, – помню. Можно забирать документы?» «Забирай!» – и кормой ко мне. Документы я забрал. Вернулся в аудиторию… мы тогда писали обнажённую натуру, в рост. Пнул я ни в чём не повинный холст, повернулся и… оказался в Мурмансельди, а потом – в Кишинёве.
– А как же товарищи? Не отговаривали? – спросил Егор Иваныч, теребя пегую бородку.
– Не без этого! – бодро ответил я. – Шума было достаточно. Такую агитацию развели, а потом отступились. Поняли, что дурня ничем не прошибёшь. Проводы устроили. Очнулся где-то за Молотовым, на багажной полке с куском колбасы в пасти…
Слушатели мои посмеялись, но как-то грустно, и я, чтобы разрядить обстановку, сказал, что был я в ту пору большим оптимистом, увлекался Ромен Ролланом, и, отправляясь в путь, отыскал у него и вызубрил самый подходящий в ту пору девиз.
– Даже два, – вспомнил я. – Первый – на вечную тему: «Что есть истина?» Он универсален и пригоден на все времена: «Заблуждение на пути к живой истине плодотворнее истины мёртвой». А второй… второй тоже помню дословно: «Да здравствует жизнь! Да здравствует радость! Да здравствует борьба с нашей судьбой! Да здравствует любовь, переполняющая сердце! Да здравствует дружба, согревающая нашу веру, – дружба, которая слаще любви! Да здравствует день! Да здравствует ночь! Слава солнцу!»
Петька хихикнул, а Егор Иваныч развёл руками:
– Лихо! – выдохнул он. – Хоть с трибуны мавзолея! А как, Миша, обстоит с любовью? Тоже «да здравствует»?
– У Петрония «да здравствует», а у меня – захирела. Может, тлеет ещё, но за хребтом уральским. Отсюда не видно.
– Ну, если тлеет, раздуешь – из искры возгорится пламя, так? А пламя всегда видно. Пламя – если оно пламя, а не копоть – обязано жечь и греть, – сделал вывод отшельник.
Уже совсем распогодилось. Капель с крыши звонко падала в бочку.
Зоя Петровна поднялась и, забрав Егора («Нечего парню делать в вашей компании!»), отправилась по грибы.
– Сооружу вам жарёху, да и отправлюсь восвояси, – сказала из двери.
Я предложил достать нашу бутылку, но Егор Иваныч отказался. Мол, когда и вы отправитесь восвояси, тогда и устроим банкет. Петька тоже начал готовить этюдник и вскоре исчез за часовней. Тогда и я покинул избушку, оставаясь при своих мыслях о Мурманске, вспоминая Витьку и Сашку, а заодно и «метафизику» тех дней. Знал