ниже Дафны намного, головы на две. В детстве Дафне казалось, что бабушка большая, как все взрослые. Глядя на всех снизу вверх, сложно увидеть разницу в росте. Подрастая, Дафна поняла, что бабушка самая маленькая в семье. Мамина мама. И еще, подрастая, Дафна никак не могла понять, как у такой бабушки выросла такая дочка, как ее мать. Или, может, это был естественный продукт времени – ее мать. Бабушка, казалось, была далека от мирской суеты, тогда как мать сама суета. Все, что важно бабушке, и то, чему она учила Дафну неистово, всегда было отношение к людям. Именно к людям, а не с людьми. Она, как Иисус, считала, что плохих людей нет. Нет черных, нет белых, нет правых, нет левых. Любому человеку надо дать шанс. Мать, в свою очередь, учила Дафну не доверять никому, всех подозревать, черные хуже белых и, соответственно, правые хуже левых.
Бабушка прошла войну, девочкой-подростком оказавшись в Освенциме. Скупые рассказы про концентрационный лагерь рвали Дафне душу, но бабушка все равно рассказывала, немного, редко, но постоянно. С возрастом Дафна поняла, почему бабушка такая спокойная, что бы ни случилось. Ничто в ее настоящем не могло быть так катастрофически плохо и безысходно, как война и неволя. В более зрелом возрастом, совсем недавно, Дафна поняла, как у такой бабушки выросла такая дочь – полная противоположность. Никакая другая и не могла вырасти, любая проблема маленькой девочки, от разодранной коленки до разбитого сердца, не могла сравниться с Освенцимом. Бабушке надо было старательно забыть прошлое для того, чтоб жить. Забыть погибших родителей, покалеченное детство, забыть сгоревших братьев и сестер. А маленькой Дафниной маме нужна была мать, заботливая, сосредоточившаяся на ней. Не получая ласки и заботы, она росла беспокойно и выросла с дырой в каком-то важном месте.
Названная Исраэллой в честь начала новой жизни в Израиле после разрухи Второй мировой войны, Дафнина мать ценила только одно слово, то, которое она говорила в завершение разговора. Бабушку она уважала и скрывала от нее основные черты своего выдающегося характера лишь из обеспокоенности о ее здоровье. У бабушки было больное сердце, два голодных года в Освенциме оставили след. Зато Дафна ощутила на себе мать во всей ее могучей красе. Дафниным здоровьем мать не интересовалась, во всяком случае не ментальным. Сокрушаясь о том, как важно тепло одеваться зимой, ходить в домашних тапочках непременно, даже летом не выходить из дома с мокрой головой, Исраэлла изводила свою дочь под корень. Хотя еще с детства Дафна научилась игнорировать материнское нытье и даже привыкла ее не слышать. Намного сложнее было не принимать близко к сердцу мамино постоянное вмешательство в ее, Дафнино, личное пространство, касающееся того, как Дафна выглядит, как одевается, как держит себя. В основном это вмешательство было безбожно отрицательного характера:
– Дафна, ну на кого ты похожа?! – причитала Исраэлла, уперев руки в боки, заняв тактически безупречную позицию между выходом из Дафниной комнаты и входной