больно с бойниками теми за учинённое поквитаться охота!
Показалось тогда княжичу, или после этих слов на лицо Можая пала тень? Или просто прихотливо отразились блики от танцующих языков пламени?
Как бы то ни было, теперь, по прошествии двух суток, которые ушли на дорогу, воевода в одиночку отправился выполнять задание. Им же самим на себя и возложенное.
Олег крепко подозревал, что на никогда не унывающего Пустельгу сильно повлияла гибель дружины в недавней битве на Снови. Пусть даже благодаря этому и была достигнута победа. Вряд ли воевода пытался сейчас доказать всем, что он не трус – это и так все знали. Скорее – больше никого не желал посылать на смерть. А может – просто хотел забыться в бою.
Размышления Олега, которым тот предавался, шагая через лес, прервали громкие голоса. Ага – всё те же Рада с Огурой! И снова спорят о набивших всем окружающим оскомину виршах! Не потому ли они в стороне от общего стана? Хотя нет – не потому.
А это кто с ними? Можай?!
– Я думаю, вам обоим, и тебе – досточтимая Радислава, и тебе – храбрый Огура – изливался голядский князь – Следует признать, наконец, несомненные достоинства и Пенязича, и Баяна! Ведь согласитесь – и тот, и другой – немало обогатили искусство словоплетения! И его уже трудно представить и без эпических песен столичного барда, и без острых парований полуночного соловья!
Да – это было ещё одним несомненным достоинством Можая. Он оказался не только изрядным краснобаем, но и удивительным знатоком всего, что касалось песенного слова. И единственным, кто смог если не примирить вечных спорщиков, то, по крайней мере, заставить их допустить возможность существования мнения, противоположного собственному. В итоге он, похоже, влюбил в себя и витязя и поляницу.
Но не заставил княжича иначе относиться к предмету их вечного спора.
Он потряс головой. Вот леший! – из-за своих размышлений едва не забыл – зачем их искал!
– Ну, как там Безымянка? – прервал он разговор, продравшись через заросли вереса на полянку – Так и не в себе?
Такое прозвание дружинники, не сговариваясь, дали спасённой на жутком капище девке. Сколь либо серьёзных повреждений на её теле ни тогда, ни позже не обнаружили, только сознание бывшей полонянки явно пребывало где-то в горних мирах. Даже когда её глаза были открыты, в них не проблескивало ничего, кроме какого-то утробного звериного страха.
Само собой, ничего интересного она поведать не могла.
Можай говорил, бывает такое – иногда от большого испуга разум человека забьётся куда-нибудь – в самый дальний уголок сознания, и не хочет оттуда выходить.
Взгляд, брошенный на княжича Радой, был красноречивее всякого ответа. «А то сам не видишь» – читалось в нём.
И ещё кое-что.
То самое, чему Олег никак не мог дать оценку с того приснопамятного дня на поляне. Когда они были близки. То ли затаённая грусть по оставленной