то, по чему я тосковала больше всего – пространство и свет. От золота рассветов и пурпура закатов жители этого города надежно огородились дремотно-серыми стенами собственных жилищ и натужно яркими фасадами торговых центров. Разбитые дороги при каждом дожде неминуемо превращались в реки, тающий снег приобретал консистенцию соплей, обращая город в сморкающегося зануду; дождь многократно множил вездесущую жирную грязь, взвесью парящую в воздухе. Здесь не то что забыли, а будто бы никогда и не знали о красоте, совсем в ней не нуждались, из какой-то врожденной душевной нищеты довольствовались в каждом аспекте своего существования крайним, убогим минимумом. Суровая утилитарность проявлялась здесь и в прянично-нарядном туристическом центре, где за фасадами купеческих особняков сутулились дощатые одноэтажки. Когда-то этот город справедливо именовался горьким.
Я мечтала уехать, умчаться, сбежать ближе к югу, к солнцу, к морю, вырваться из уродливого города, утонувшего в пыли, где к мусорному контейнеру «Пятерочки» выстраивается очередь: «Тут нет бананового йогурта. Только персиковый. Персиковый будешь?»
Я отозвала у этого города свой кредит доверия, когда у подъездов вырубили сирень. Местные старухи – им лень подняться домой – ходят ссать в кусты, в квартирах на первом этаже невыносимо воняет из окна. Психанули. Восемь роскошных кустов разносортной сирени – мой любимый цветок весны; лиловый, белый, пурпурный… Вместе с ней и во мне что-то срубили под корень, и уже почти совсем не больно. До этого я почти все этому городу прощала: и заплатки на каждом фасаде, и когда распахали автомобильными шинами весь двор, исполосовали, превратили в непроходимую жижу, чередующуюся со зловонными болотцами незасыхающих луж, газон, где мы в детстве бегали с мячом и играли в бадминтон. И глазом не успели моргнуть, весь двор – парковка. Меня до сих пор держит здесь какая-то жестокая сила, а может, выученная беспомощность, как у лабораторной крысы, которую в клетке долго били электрическим током. Дверца давно открыта, но крыса больше и не пытается выйти.
Как ребенок боится идти в другую комнату через темный коридор, пробегает быстрее-быстрее, сжавшись, зажмурившись, так я ходила через собственный двор, неспокойно, тревожно, уговаривая себя: «Опомнись – ну ты же взрослый человек!» Погуляв с собакой или сбегав в магазин за продуктами, облегченно выдыхала каждый раз, если удалось не натолкнуться на тяжелую, мрачную приземистую фигуру, медленно, но неотвратимо на меня надвигающуюся. Она преследовала меня, внезапно выворачивала из-за угла, выходила с пакетом заплесневевшего хлеба кормить паршивых голубей, угрюмо тащила сумки с рынка, облучая окрестности осуждающим взглядом, в поле которого, как птица – в силок, могла попасть и я, стоило лишь не вовремя выйти из дома. А когда – вовремя, когда – не вовремя, нипочем не угадаешь. Эта грузная квадратная фигура – мой приговор, моя вечная, неискупная вина, тяжкий, неуплатный долг, упрек самому моему существованию.
Украдкой,