чтобы найти путь, мертвая вода, чтобы склеить свое разорванное на куски тело, и живая – чтобы воскреснуть.
Мое путешествие длинной в сорок лет привело меня на край света.
Позади простиралась длинная ухабистая дорога через леса, болота и горы, поле боя, на котором я дралась с призраками, туманная чаща, через которую я пробиралась, хватаясь за терновник, попадая в собственные капканы, месяцами зализывала раны. И вот я здесь, на самом краю. Впереди меня пустота. Не кромешная тьма, не бездонная пропасть, не пугающая бездна – пустота. В ней нет ни страха, ни радости, ни желаний, ни меня самой. Там, где должна была быть вторая половина дороги, – ничего. Густой белый туман, неоконченный рисунок, оборванная пленка недоснятого фильма, недоигранная пьеса во внезапно опустевшем театре. Ты протягиваешь руку – и ничего не можешь нащупать, ты поднимаешь ногу, и тебе не на что ее опустить.
То, чем я занималась до этой черты, не имеет смысла продолжать. Я пыталась выдавить молоко из камня, я сражалась с ветряными мельницами, я изо всех сил, на износ, бежала марафон, и финиш отодвигался от меня все дальше и дальше. Истратив все силы, потеряв цель и смысл, я могла продолжать бежать лишь какое-то время по инерции, и вот инерция иссякла. Я достигла горизонта, и впереди меня ничего нет.
Ни одного желания, кроме желания спать. Я сплю до того момента, когда мой мозг уже сопротивляется сну. Мне очень не хочется выходить наружу, там мне легко и уютно, в самом сне со сновидениями и в промежуточном состоянии дремы. Нет повторяемости и безысходной предсказуемости. Там, как в воде, меньше чувствуется гравитация. Когда же я открываю глаза, жизнь наваливается на меня со всей своей тяжестью. Какое-то время я сижу на кровати, чтобы свыкнуться с мыслью о том, что придется проделать всю череду безрадостных занятий снова и снова.
В моем доме танцуют тени – дети солнца и деревьев, ветер – их музыка. Острые, тонкие штрихи оставляет комнатная драцена, мягкие, размытые пляшущие пятна – листья берез и рябин, что растут за окном. Как морские водоросли извиваются в водах залива, как бликует поверхность пруда – дрожит, оживает, сочиняет мне сказку стена цвета полыни, у которой на кресле, свернувшись крендельком, дремлет белоснежная кошка. Я абсолютно уверена, что на этом все. Я не могу больше работать. В детстве я заводила механического цыпленка, и он лихорадочно клевал воображаемые зернышки на полу, все замедляясь и замедляясь, уставая, и в конце концов замирал клювиком вниз. Завод кончился, ключик сломан. Камень в сотый раз скатился к подножью, едва достигнув вершины горы, Сизиф смертельно устал, он снова у подножья, он больше не покатит камень вверх.
Я уже почти убеждена в том, что без меня здесь ничего страшного не случится: моей кошке найдут хозяйку поласковей – я ее так редко глажу; у дочки есть папа – переедет к нему или к бабушке, собаку все обожают, она не будет долго скучать. Не так уж много