словно наткнулся на серебряную жилу, о каких-то второстепенных деталях. Поэтому на такое выспрашивание Леонид Алексеевич откликался охотно, а выкладывать заветное не спешил.
Случай, конечно, был неординарный, но по привычке он помедлил. Потом, будто нехотя потянулся к сумке, приткнувшейся к ножке стола, достал голубой журнал и придвинул по чистому краю. Матвей сумрачно покосился, доел, отодвинул тарелку, вытер руки отставным полотенцем и тогда только взял журнал. При этом лёгкая и опять будто снисходительная улыбка мелькнула, как золотистая птичка, в бородатой чаще.
Пряники оказались неожиданно мягкими. Леонид Алексеевич прихлёбывал чай, краем глаза следя за другом. Срез шершаво прострекотал по пальцам, – Матвей пролистал журнал и, не встретив сразу Лёниной фамилии, вернулся к содержанию. Вдруг резким, судорожным даже движением раскрыл журнал на середине. Несколько секунд он смотрел на страницу. Затем поднял глаза. Его трясло.
– Матвей… – растерянно сказал Леонид Алексеевич, привычно натыкаясь на имя, казавшееся, из-за отсутствия другой формы, какою-то палкой, вставленной в сущность человека. Для документов – его хотелось удлинить, для чувства – смягчить и, может быть, уменьшить.
– Зачем? – выговорил наконец Матвей, голосом и открывая тайную дверцу сердца. – Кто тебя просил? – уже закричал он. – Что ты сделал?!
Слова были как на подбор – тривиальнее некуда, словно он вмиг позабыл всякое искусство речи. Но облик его был страшен – хотя бы тем, что никогда в жизни такого Матвея Леонид Алексеевич не видел. Он размахивал руками, бросил журнал, схватил стол, задел лампочку и, скованный местом, вцепился в свои волосы и стал трясти голову, да так, что только зубы не лязгали. На Леонида он бросил взгляд яростный, почти ненавидящий, но тут же глаза его утратили обращённый смысл и только безумно сверкали. Он даже зарычал.
В рычании этом можно было разобрать, что он бесчестно выставлен нагим перед светом, что унижен перед своими вековечными врагами и что сокровенный бисер его мысли вывален в свиное корыто…
– Матвей, Матвей, – Леонид Алексеевич буквально лепетал, – но ведь тут почти не правлено. Ведь ты же сам говорил, как это мучительно – писать и думать взаперти. Разве же это позор, разве грех. Сам посуди, не мне же одному читать, да ты ведь и давал, может, бессознательно, а с этим. Тут даже и гонорар…
Гонорар как-то совсем взорвал Матвея. Он уткнул лоб в ладони и теперь не то всхлипывал, не то продолжал рычать. Леонид Алексеевич схватил друга за руку, – случайный взгляд прошил его насквозь и, кажется, застрял в спине. Нет, говорить было невозможно. Когда-то, в доэскапистской юности, были похожие случаи. Но сейчас гром грянул просто с потолка.
Леонид Алексеевич сознал себя только на светофоре, который он пролетал на красный свет. Причём, будучи водителем навсегда неопытным, он, вместо того, чтоб уж пролететь, начал тормозить, его занесло, чиркнуло по бордюру,