и зайти в одно приятное местечко, которое я недавно открыл. Нам было чем фаршировать друг другу мозги, но Шина, не теряя, типа, лёгкости и задора, вёл себя всё равно настороженно, время от времени оглядывался и, когда было возможно, входил в тень, как вампир. Он (козлу понятно) опасался хвоста. Работник посольства не имел права встречаться за его пределами с посторонними лицами (это, в принципе, общее правило). В случае чего, Шине грозили неприятные последствия, тем более, что он вот-вот начал службу и его точно пасли время от времени, а то и постоянно. КГБ в Париже лезло из кожи, чтобы оправдать высокое доверие, а работа за границей отличалась от жизни в СССР тем, что все советские граждане там были наперечёт.
Чекистов мы называли топтунами или бекасами. Они, как тараканы, заводились в неожиданных местах, и бороться с ними было почти невозможно. Эти разведчики, как они сами себя называли, а попросту мандавошки, в обязанности которых входило стучать на всех сотрудников и окружающих, писать портреты и рапорты, искать повсюду врагов, были самые бездарные и мерзостные персонажи, которых только можно себе представить, настоящие паразиты. Стукачей и топтунов я за границей возненавидел и никогда бы не подал ни одному из них руки. Но кал был в том, что никто из них таковым не представлялся, дескать: Здравствуйте, сотрудник КГБ Петров. В СССР я не обращал на них внимания, презирал в буквальном смысле слова, хотя кое-кто даже носил меня на руках, но в Париже я возненавидел чекистов лютой ненавистью.
Поэтому главным было не видеть их в каждом встречном. Иначе не за горами было серьезно заболеть. Я знал таких, у кого извилины полностью распрямились по этому поводу. Кое-кто подозревал и меня. Объяснений этому было множество. Когда до меня доносились очередные слухи, я с любопытством спрашивал, что, собственно, я сделал, кого я зашухарил, кого ещё, благодаря мне, замучили и расстреляли в застенках бывшего литовского консульства напротив парка Монсо? Где плоды моего кропотливого вредительства?
Подозрения основывались, в основном, на трёх доводах. Первое, год выезда (считалось, что тогда паспорта давали только завербованным). Второе, хорошее знание нескольких иностранных языков. Третье, неконтактность (меня мало видели на русских тусовках, а когда я где-либо появлялся, то почти никогда не пил и не принимал участия в косяке по кругу). Кретины не понимали, что я просто не считал их своим кругом и не мог причислить к моим товарищам. К тому же, на вечеринках ещё со школьных лет меня интересовало только одно – весело выпирающее из женского корпуса юное мясо. Я тащился в жизни от многого, но тусоваться всегда считал занятием бесполезным. Обычно, испытывая чувство брезгливости, я рвал контакт с людьми, которые приносили мне весть о том, что обо мне распространяются те или иные слухи. Так что скоро от русских знакомых в Париже не осталось никого. Круг эмиграции мне опротивел. Я перестал читать их газеты, ходить в церковь. Карточку последнего русского царя я подарил почтальону, который был как две капли воды на него похож (он после врал детям, что это