этими чёрными делами и щедро делились своими знаниями с первым встречным.
Послушать, выходило, что русских в Париже сперва надинамил СССР, а потом кинуло общество потребления, так что недовольство коммунизмом сменялось в их мозгах недовольством строем капиталистическим. Точнее, французским социализмом. И, несмотря на то, что большинство из них жило в социальном жилье на государственное пособие, они постоянно находили во Франции вопиющие недостатки, а французов презирали за мелочность, чопорность, незнание языков, их гадкую кухню, скупость, алкоголизм и, главное, за то, что те не могли допереть петушиными мозгами, что в виде, так называемой, русской эмиграции они получали незаслуженный подарок. Русские женщины, по их мнению, были самыми красивыми, а русские мужчины – самыми читающими в мире. Среди них были правозащитники, готовые продать всё что угодно за столп мученика, философы-наркоманы с глазами, сияющими, как уличные фонари, истинно верующие, которые домолились до паранойи, художники-долбоёбы, почистившие в последний раз зубы в Советском союзе. Там были критики, наполненные ядовитыми слюнями, и бритые женщин, теряющие человеческое обличье с нечеловеческой скоростью, и много было разных других уродцев, неудачников, недоёбышей и карманных гениев, бородатых провинциалов, возомнивших себя представителями нового золотого или серебряного века, который, пользуясь таблицей Менделеева, точнее бы было назвать оловянным.
Среди них встречались и замечательные личности, попалось несколько добрых женщин, была даже пара настоящих гениев, но, в основном, это было общество, состоящее из жалких претенциозных обывателей, придумывающих себе прошлое с настоящим. Они играли в первую эмиграцию, называли друг друга на вы, одевались по моде первой четверти столетия, а то и 19-го века, культивировали вычурно-изящные манеры, говорили исключительно благородным слогом и писали на бумаге с вензелем. Другие, напротив, меняли фамилию, старались забыть родной язык, вычеркнуть раз и навсегда всё, что было и раствориться поскорее в толпе, чтобы бесстрашно переходить улицу в положенном месте.
Сперва мне казалось, что как и в армии, за границей мне постоянно приходилось иметь дело с такими, кто, в принципе, никогда не должен был встретиться мне на пути. Но я ошибался. Я получил как раз то, что заслуживал. Пораскинуть мозгами, в этой сборной солянке не хватало только диетической колбаски в виде моей особи. Принёся этот лакомый кусочек, я, наконец, влился в стадо оборванцев под общим названием русская эмиграция 3-й волны.
Шине было неловко и просто бродить по улицам. Это было ясно без слов. Но, главное (думаю), его стесняла собственная тревога, он испытывал унизительное чувство, к которому привычки не имел. Шине было противно бояться, я это знал точно. Он был циничен и высокомерен, незнакомцу почти невозможно было к нему подойти, в привычном понимании, Шина был лишён того, что называется совестью, было бы ошибочно назвать Шину неуязвимым или нечувствительным, но если он и испытывал острые чувства, то