хоть пядь русской земли; я – русский и знаю, что означают понятия долг и честь, и не стоит мне приписывать все грехи, не совершенные мной и того, что и в мыслях мне чуждо держать, а не то, что совершить; я – русский, грешный, как и все, в принципе люди, только в разной степени, так и судите же меня за мои грехи; я – русский и готов понести наказание за совершенный дисциплинарный проступок, а не преступление, вот и наказывайте меня за это; я – русский и «Капитал» я не писал, хотя знаю, кто его написал, но если меня будут враги пытать, не признаюсь; я – советский военнослужащий, сын многонациональной страны, у нас в экипаже есть представители почти всех национальностей, мы живём дружно, как братья и никто никого никогда не упрекнул другого в национальной принадлежности; я – тот, над кем вершится суд и надеюсь, что он будет справедливым.
Мои мысли перебил, прибежавший «карасик». Комдив до этого, поняв заминку, но терпеливо дожидался «вынесения приговора», прохаживался вдоль строя дивизиона, но больше за моей спиной.
– Что мешкаете? Срезайте ему лычки!
Мичман Самарин объяснил молодому матросу, который и бегал в казарму за бритвенным лезвием, что нужно делать. Матрос подошёл ко мне с явным испугом, смотря мне в глаза.
– Витя, приказали, делай дело, режь. Не волнуйся, за это тебя никто не накажет, – успокоил я матроса, который стоял в нерешительности перед уже старослужащим, «подгодком».
Матрос начал аккуратно срезать нитки, которыми были пристрочены лычки к погонам робы. Руки трусились, и я его успокоил ещё раз, чтобы тот уверенней был, иначе порежет мне всю робу. Срезав по одной лычке с каждого погона, матрос стал в строй. Кто служил, знают, что разжалование производится на одну степень. И меня должны были разжаловать до старшины 2-й статьи.
– Все! Все срезайте! – закричал комдив, подойдя проверить исполнение его приказа.
Матрос выскочил из строя, чуть не уложив в положение «лежа» впереди стоявшего сослуживца, забыв предупредить, что выходит из внутренней шеренги. Его взгляд вновь был растерянный и испуганный. После такого крика, если вдобавок и неожиданного, можно даже заикой стать.
Не знаю, сколько тянулась эта унизительная процедура, но она была мучительна и камнем легла на душу. И винить в этом было некого. Да и вообще, не люблю, когда кто-то пытается оправдаться, обвиняемого кого угодно и что угодно. Это смахивает на стукачество.
Комдив высказал в заключение ещё какие-то «крылатые» и колкие высказывания с обвинениями и угрозами. Но я это уже не слушал, потому что, эти слова, как и изначальные обвинения, по большому счёту и в большинстве своём адресовались каким-то мистическим врагам, а себя таковым не считал. Прости меня, Господи!
На построении команды был зачитан приказ командира корабля, в котором, закономерно было объявлено «семь суток ареста с содержанием на гауптвахте».
Все, кто неплохо изучали дисциплинарный устав,