надо мной учинить, Вова Урсулов.
Я прилёг на свою койку, которая отдыхала полмесяца от меня, но уснуть, конечно, не мог. Мысли о том, что теперь ожидать начинали беспокоить меня. Но, с другой стороны, дело сделано и какая разница, что будет? «Дальше Кушки не пошлют», вспомнил я такую поговорку и то, что там должно быть ещё несёт службу сын бабульки, которому я, проживая на квартире в Зернограде, подписывал посылки, собранные заботливыми материнскими руками. Да и в космос за это не сошлют, а вот «губы», видимо, не миновать. Хотя я и так сколько её обходил. Пора узнать её изнутри, а не в карауле.
По привычке, после отбоя, когда движения в кубрике практически затихли и не спали только те, кому это разрешалось, мы приступили к трапезе. Правда на этот раз она была не веселая, для меня, как минимум. Да я-то и кушать не хотел, чая, хоть и не горячего уже попил с удовольствием, хотя, какой это чай, с камбуза – тёплая водичка.
Рассказывал я нехотя о том, как дома и все ответы сводились к одному – «дома и солома едома». Я больше рассказывал о том, какая дома весна, чудесный цветущий май на юге от балтийской весны, конечно, выгодно отличается. Я постоянно пытался перевести разговор на тему, а «как тут служба?», но у меня это плохо получалось.
И, так как врать я до сих пор не научился, да и не научусь уже никогда, не хочу просто врать и не буду, то пришлось, хоть и отнекивался изначально, признаться, что на отношениях, а вернее, на переписке с девушкой, которой я писал длинные письма, «поставлен крест» и я свободен, как буревестник, вспомнил я песню Максима Горького. И почему она песней называется, скорее стон, крик призыва, буйства души. Видимо потому и вспомнил, что в его положении скоро должен оказаться уже я. Когда это произойдёт, завтра, послезавтра – не знаю.
В курилке подошёл Хусин и по-дружески спросил:
– Сань, может в сундучок «нырнём», да поправишь своё здоровье? На тебя смотреть даже жалко.
– Брат, жалко, не смотри. Не нужно ничего, это лишнее. Я должен это всё прочувствовать и пережить, иначе, если этого во мне происходить не будет – я пропаду, просто, как личность пропаду. Понимаешь, брат?
– А, что теперь казнить себя?
– Нет, просто нужно побыть самому с собой, подумать, «с какой ноги начинать шагать дальше». Для как такового стимула служить, в плане рьяно, примерно, как бы зарабатывая поощрение, чтобы доказать всем, что я не хуже, а в чём-то и лучше других, уже нет смысла. Думаю, выбрать среднее, служить честно – это однозначно, иначе я не умею, не имею никакого права и не только из-за данной присяги. Я, просто, не могу пакостить кому-то и за что-то, а делая себе неприятно, тем самым наказываю только себя, другие же от этого не страдают – вот, что важно, – говорил вслух, думая, что отвечаю своему внутреннему голосу и меня никто не слышит.
– Ну ты философ! – откровенно удивился мой близкий товарищ.
– Ты лучше скажи, ты со Светой встречался в увольнении? – решив сменить