вышел на лестничную площадку и выкурил пару сигарет «Marlboro». Мне хотелось обратить душевное трепетание во внешнюю смиренность. Через подъездное окно дунул рассветный ветер, ещё не смешанный с мирскими заботами, тревогами, делами. Он был без примеси людей. Его мановение кристаллической чистоты невидимо щекотало мою ещё не выбритую щетину. Затем я вернулся обратно в дом для того чтобы смыть с лица ночную осадочную грязь. Я всегда мылся после потребления утреннего кофе и сигарет. Мне казалось тем самым, что это удачный способ скрыть от зоркого глаза посторонних мою пагубность привычек. Но в, то утро меня не отпускало чужое отражение в не лгавшей мне призме зеркала. Это был не я. Это было отражение того чем стало для меня его существование. Я протянул руки с целью притронуться к невинному вновь девственно родившемуся человеку. Но, не успев протянуть руку к зеркалу, я поскользнулся об уголок загнутого ванного коврика. Вовремя не совладав с артикуляцией руки, я порезался об фацет, окаймлявший овальное яйцевидное зеркало. Встав, я долго наблюдал, за тем как к ангельскому отражению примешались капли сгущавшейся крови. Остановив это извержение впустую пролитой крови, я собрался и покинул одинокую обитель.
Входя в привычную суетность дня, я тешил себя надеждой, что за угловым столиком вновь поймаю взгляд друга оказавшегося вдруг. Но его там не было. Отсутствовал даже символический знак его присутствия. Мне казалось, что время замедлило темп стрелок часов. Он не появлялся. И с его не появлением в моём сознании всё глубже прорастал корень случайности встречи.
Привычные для меня люди стали непривычными моему душевному расположению. Бессмысленность всего убеждала меня в том, что я, быть может, потерял душевного друга, в бессознательном поиске которого я пребывал долгие годы. Его продолжительность отсутствия уверяла меня включить его в бесконечный цикл случайных встреч. Но чувства, ютившиеся в моём сердце, не способны были примириться с жалкой безысходностью.
Во мне постепенно гасло умение облагораживать внешние раздражители. Я уже не мог уровнять противостояние чувств со здравомыслием. Я не желал приводить их к равноденствию внутреннего моего светила.
Возвращаться вспять, прислушиваться к отголоску доносившегося эха одной встречи я уже был не способен. И я смирился со всем и со всеми. Смирение ничего не может быть гибельнее умышленного волевого смирения. Иногда я возвращался к размеренному шагу от конца к началу воспоминаний. За ними не следовало ничего только беспросветная пустота, с которой даже невозможно соприкоснуться.
Я считал, что человеку можно простить всё кроме его невозвратимости.
Прошли две недели. Две ничтожно прожитые недели, количество дней которых казались неисчисляемыми. Голоса, звуки, шум, грохот природы, людей, городов, транспорта немели в моём в глухоте пребывавшем сознании. Мне была чужда праздность жизни посторонних людей. Мир был неподвижен моим недальновидным восприятием. Мне думалось, что земля теряет певучесть семидневной