проговаривал это всегдашним своим спокойным тоном, но у Варвары Дмитриевны было такое ощущение, что он едва сдерживается, чтобы не закричать на нее и, более того, не накинуться с кулаками. Это было очень страшно, учитывая, что все происходило в таких трагических обстоятельствах, в коих долженствовало бы не выступать с нападками, а тихо скорбеть. И Варвара Дмитриевна поняла, что муж ее теперь уже наверняка исполнит обещание и что развод неизбежен. Да и как иначе, если он в буквальном смысле ненавидит ее! Ее, ту, которую так любил и которая не давала ему поводов для противоположных чувств! Уж лучше бы она позволила себе увлечься тем молодым человеком, как бишь его, переписчиком или стенографом, Иваном Карловичем. Вон он какие пылкие взгляды бросал на нее утайкой, думая, что она не замечает, а она-то замечала, она ведь женщина, а женщины к таким вещам чутки! Уж тогда бы, по крайней мере, она не зря страдала бы от мужниного предвзятого отношения.
Однако неужели и в самом деле Всеволод ее ненавидит? Но из-за чего? Ужель и вправду за тот невинный обман, за мнимую, как он выразился, беременность? Боже, да ведь то были положительно пустяки! И как эта ее ложь, скажите на божью милость, могла отразиться на судьбе бедной Катеньки? Глупости, что за глупости вбил он в голову! Как, как она могла быть даже косвенно виновна в том, что жизнь ее любимой младшенькой доченьки оборвалась так быстро? Она же любила ее больше всех, она же мать! Да и разве мог всемилостивый Господь так жестоко покарать ее за столь незначительное прегрешение?
Нет, Варвара Дмитриевна решительно не понимала возведенных против нее мужем обвинений и удивлялась его злости. Но, хорошо узнав его за несколько лет, она предчувствовала, что его решение точно окончательное и он непременно уйдет от нее.
Так и случилось. Как ни умоляла его Варвара Дмитриевна, как ни взывала к его добропорядочности и гуманности («Не меня, так хотя бы дочь нашу, Манечку, пожалей! Без отцовской ласки, что ли, оставишь?»), он был тверд и непреклонен. Он съехал, невзирая на все слезы жены и присоединившейся к ней Мани, которой она внушила, что та никогда в жизни больше не увидит отца.
Квартира опустела. Сначала сестренка, потом папа. Маня была безутешна. Она действительно, под влиянием слов и истерики матери, думала, что папа ушел вслед за Катенькой и не вернется. Только если Катеньку положили в гробик (какая она бледненькая и хорошенькая лежала в гробике, точно куколка) и унесли, то папа своими ногами отправился на кладбище, чтобы не пугать ее, Маню, своим видом в гробу.
Каково же было ее удивление и радость, когда где-то через неделю папа явился, живой и здоровый, – даже усы гуще и чернее стали, – чтобы навестить ее. Она кинулась ему на шею, без ума от счастья.
В угощение Мане принес Крестовский так любимые ею леденцы в жестяной банке, такие раньше давала ей их рыжая соседка, та, что с жирными глазами в толстых веках. Это навело Маню на мысль, что он, возможно, сейчас живет как раз у рыжей соседки, где ж еще он мог взять монпансье, рассудила девочка.
Когда