охраняли, наряду с овчарками, некоторые объекты внутри, и по периметру объекта. Сразу же, после того, как Петр переступил границу лагеря, его доставили в канцелярию, представлявшую из себя наспех сколоченный дощатый сарайчик, с вывеской над дверью на немецком языке. Внутри, в самом слабоосвещенном месте, безучастно, сидел какой-то немецкий чин. Казалось, что он дремал, во всяком случае, за все время допроса, он не проронил ни слова. Допрашивал, а вернее зачитывал вопросы из списка, лежащего перед ним на столе, белобрысый парень лет двадцати, двадцати двух, слегка окающий. Другой, на вид ровесник Петра, записывал ответы, а чаще делал краткие пометки в другой бумаге. – Личное дело арестанта, – подумал Петр. Вопросов этих было много, в основном, как ему казалось, пустяшные, ничего особенного не значащие; где родился, где учился, номер части, и еще множество подобного. Но вот прозвучало, – пострадала ли семья во время коллективизации.
– Ах вы суки драные, посочувствовать решили. Что тут отвечать-то, японца в кружку? – опешил от неожиданного вопроса Петр. – Уж вы-то точно, настрадались, рыла вон как лоснятся, собаки бездомные.
– Ну, что Стриж Петр Степанович, в Сибири нет крестьянской семьи, не хлебнувшей лиха от большевиков при коллективизации, так вся ваша братия говорит. Или ты сам из активистов колхозных? – подмигнул белобрысый, – что скажешь?
– Да обошлось, вроде бы, мы с отцом середняками числились, – достаточно уверенно, ответил Петр, а в памяти его промелькнула сцена прощания, на веки вечные, с дядькой Егором, и всем его семейством, – так что, нет, не пострадали, – повторил он.
– Не понимаешь ты ни хрена, солдатик. Каюк большевичкам пришел, а ты плетешь, несуразицу, – «просвещал пленного, удачно устроившийся, давно, и правильно все понявший, соотечественник». – Ну, смотри, тебе жить. Пиши Василий, как хочет товарищ, – не пострадал. Так? – вновь уставился он на Петра.
– Так, – нехотя, выдавил из себя Петр, ощущая, надвигающуюся тревогу, из-за слишком смелого ответа, как ему показалось. Но он, тут же погнал прочь, это самое ощущение. Но, тревога вперемешку со стыдом, эта липучая смесь, осталась, а допрос продолжался.
– А, что, может быть, ты еще и добровольцем на войну записался? – съехидничал Василий, – с такого бравого вояки, станется.
– Нет, был призван, по повестке военкомата, как и большинство.
– Понятно, – лениво, протянул белобрысый, уперев нетрезвый взгляд в потрепанную обувь арестанта. При каких обстоятельствах сдался в плен немецким войскам? – продолжал он, подкрепляя свой вопрос, соответствующим выражением глаз.
– Ты, что, сволочь, полковой комиссар? – напрашивался, встречный вопрос. – Это комиссаров да чекистов должно интересовать; как, я, красноармеец, к врагу в плен угодил. А тебе, шестерке германской, на кой черт, это все нужно, чтобы в дерьмо меня окунуть? Так ты сам, в нем по уши барахтаешься, тварь продажная, – все больше и больше распаляясь, думал Петр.
– Ну,