меня всегда раздражали вопросы о творчестве
не совсем сведущих в нем людей. – В сущности, мы созданы вовсе не для того, чтобы писать картины, а чтобы размножаться.
– Ты так не думаешь. – Она вдруг перешла на «ты». – И не злись, это скоро пройдет. – Тамара посмотрела на часы. – В твою мастерскую мы сходим в следующий раз. Если он случится. А сейчас мы поедем ко мне домой.
– А что вы гарантируете? – Я, кажется, становился наглым.
– Я же царица Тамара. – Она улыбнулась, и улыбка была такая,
что идти мне уже никуда не хотелось. Но сильные женщины – моя слабость.
– Этаж-то какой, для высоты ущелья сойдет?
– Сойдет. Восьмой.
После холодной сырой улицы теплая гостиная казалась невероятно уютной. Она и впрямь могла сойти за таковую, если бы не очень приятный запах.
– Это мой муж курит крепкие сигареты.
«Да что она, в самом деле мысли мои читает?» – я нервно поежился.
– Ты бы посмотрел на свою сморщенную физиономию, – как бы оправдываясь, сказала хозяйка.
– А кто твой муж?
– Давай поговорим о более приятных вещах, о самосожжении, например.
Я поймал себя на мысли: если у женщины есть муж, то она почему-то всегда желаннее.
– Вот видишь, во всем можно отыскать приятное, – согласилась она.
С настороженным интересом я рассматривал Тамару. Густые каштановые волосы обрамляли несколько круглое лицо. Большие каштановые глаза с вызовом были устремлены на меня.
Губы… (Когда они ждут поцелуя, их невозможно описать). Если бы мне сейчас предложили бокал вина, я бы решился на поцелуй. Красивая женщина!
– Спасибо. Ты выпить хочешь?
Я вскочил с кресла.
– Я же ничего не говорил! Откуда ты…
– А ничего и не надо говорить. Не кричи, пожалуйста. Открой лучше шампанское, – перебила она.
Скорее всего, я был нелеп. Я молча разлил вино в бокалы.
– Я редко выхожу из дома, стремлюсь к уединению, а когда выбираюсь, то вижу лишь убожество и вульгарность. Мы живем в эпоху полного самоуничтожения. Наше общество приняло уродливую позу и, чудовищно изогнувшись, соединило в себе ничем не оправданный оптимизм и безнадежность. Это весьма губительно, – Тамара замолкла, пригубив бокал. – Прости, паршивое настроение стало для меня хроническим.
– А искусство, а любовь? – я попытался затронуть мирные темы.
– Видишь ли, настоящее искусство вряд ли поддается внятным объяснениям и уж абсолютно точно в них не нуждается. Мы все усталые и нездоровые люди. Мне иногда кажется, что у Малевича была больная печень. Современное искусство – это признак психологической усталости общества. Посмотри на работы Дали. Нет, он сам, надеюсь, был здоров, ибо больные люди до такой степени не любят деньги, как любил их он. Но маэстро понял, что толпа хочет видеть живопись смещенного сознания. Извольте.
– Художник здесь не при чем, – возразил я. – Или почти не при чем. Малевича я, например, тоже не понимаю. В частности, его «Черный квадрат». Это, безусловно,