я бригадира, но тот только раздражённо посмотрел на меня и протянул несколько красно-синих капсул.
– Пацан, тебе повезло, что ты сейчас не видишь своё лицо. Давай глотай, дальше мы сами. И в следующий раз не перебарщивай со стимуляторами.
Последнюю фразу я слышал уже сквозь накатывающий шум от успокоительных, который волной накрыл меня, отправляя в царство полукоматозного сна без сновидений.
***
Ритмичный писк, бьющий в такт с моим сердцем. Точнее, повторяющий его удары. Я сконцентрировался на нём, поднимаясь с глубины медикаментозного забвения. Это было сродни поднятию с глубины: окружающая среда сжимала меня со всех сторон, но желала не выплюнуть наружу, а вдавить ребра в грудную клетку, сломав их и проткнув все внутренние органы. В голове не обитало ни одной мысли, кроме мысли о боли. И это меня устраивало. Я приоткрыл глаза.
Больничная палата. Из вентиляционной шахты дул теплый воздух, побочный продукт сжигания угля в подземных комплексах. Из-за двери доносился шум, типичный для больницы: кто-то, наверное, молодая медсестра, цокала каблуками, шаркал, подтягивая ногу, старый угольщик, монотонное бурчание врача успокаивало родственников, кофе-машина жужжа выдавала порцию за порцией отвратительного напитка.
Боль не давала уснуть, но организм был измотан настолько, что мозг не мог до конца осознать всё вокруг. Я плавал в этом неясном пограничном состоянии, выхватывая фразы, звуки, запахи, но они не имели смысла. Словно люди говорили на неизвестном мне языке о совершенно незнакомых вещах, это даже не всегда было похоже на слова. Птичье чириканье какое-то. Может быть, я сошёл с ума?
Плотное одеяло из медицинских препаратов накрыло меня, начиная с каждой вены, по которой ни текли, и до головного мозга. Оно заботливо обернуло меня в кокон и отдалило от реальности. Спуская в те слои памяти, в которые не хотелось погружаться. Они все о детстве, о Доме воспитания, о потерях. Почему они возникли сейчас? Ах да, потому что тогда я тоже попал в больницу. Не стоило мне лезть в систему связи и пытаться её усилить, чтобы достучаться до станции на соседней орбите. Потому что закончилось это перегрузкой электрической сети и пожаром. Мистер Резник еле успел вытащить меня из горящего кабинета. А мне просто хотелось хоть с кем-нибудь поговорить. Каждое лето нас отрывали друг от друга и перетасовывали, как карты для игры. Новые лица и новые знакомства, время жизни которых отмерено заранее – всего лишь год.
Как же его звали? Миша. Точно. Это имя всплыло из глубины сознания, покрытое пылью, и оно потащило за собой многочисленные воспоминания, от которых даже боль, крепко сидящая в голове, начала отступать. По остальным я так не скучал, как по нему. Хотя на чём держалась наша детская дружба до сих пор не понял, наверное, как и любая другая – на стечении обстоятельств и фразе «Привет, меня зовут Ганс, давай дружить?», сказанной с дрожью в голосе и страхом, что над тобой посмеются. Но Миша не посмеялся. Миша протянул худосочную руку и сказал: «Давай!»
И его я тоже потерял. Из-за идиотской системы перераспределения. И ничего не сделал,