не переделаешь. Письма с почты также добавляли мне работы: поезжай туда-то, встреться с тем-то, договорись об аренде такого-то участка и прочее.
Около трех часов дня белый тюрбан Джовахирлала показался на вершине холма, сверкая в ярких лучах палящего солнца. Джоштхо-бабу позвал меня: «Господин управляющий, идите сюда, почту принесли».
Я вышел на улицу. К этому моменту Джовахирлал уже спустился с холма и скрылся в лесу. «И правда, идет», – радовался я, глядя в бинокль, как он пробирается через высокие заросли травы и кустарников. Я и думать забыл, что у меня в конторе остались какие-то дела. Как мучительно чувство ожидания! Чем более труднодостижима вещь, тем выше ее ценность в наших глазах. Правду говорят, что истинная ценность или бесполезность желаемой вещи не имеет ничего общего с нашими надуманными представлениями о ней, но мы привыкли оценивать большую часть того, что нас окружает, именно исходя из этого искусственного мерила.
Джовахирлал показался на той стороне узкой и песчанистой низины, раскинувшейся прямо перед нашей конторой. Я поднялся со стула, а Гоштхо-бабу пошел ему навстречу. Поравнявшись с ним, Джовахирлал поприветствовал нас и протянул мужчине стопку писем.
Была среди них и парочка личных писем, написанных знакомой рукой. Читая их, я посмотрел на окружавший меня со всех сторон лес и удивился: куда меня только занесло? Представить не мог, что буду здесь жить, коротая день за днем вдали от привычной жизни Калькутты. Я начал выписывать один иностранный журнал и сегодня получил его выпуск. На обложке было написано: «На гребне популярности: о летающих аппаратах». Разве понял бы я научную значимость этого открытия двадцатого века, читая о нем в самом сердце многолюдной Калькутты? Этот одинокий лесной край располагал к тому, чтобы думать и удивляться, – даже окружающая обстановка тут навевала это ощущение.
Признаться, именно здесь я научился созерцать жизнь. Столько разных мыслей родилось в голове, столько всего вспомнилось – еще никогда это не приносило мне такого удовольствия. Несмотря на сотни неудобств, которые я претерпевал здесь, эта радость, словно крепкий напиток, день ото дня пьянила меня.
Вместе с тем нельзя сказать, что я был одиноким узником какого-нибудь необитаемого острова посреди Тихого океана. Милях в тридцати-тридцати двух отсюда была железнодорожная станция. От нее примерно за час можно было доехать до Пурнии и за три часа до Мунгера. Но начнем с того, что добраться до станции – целое испытание, и я бы мог пройти через него, будь в Пурнии или Мунгере что-то стоящее этого. Однако ни я там никого не знал, ни кто-то – меня. Тогда к чему ехать?
Покинув Калькутту, я так остро нуждался здесь в чтении книг и беседах с друзьями, что не раз задумывался о том, что такое существование для меня невыносимо. Вся моя жизнь осталась в Калькутте, а в Пурнии или Мунгере у меня никого не было, чтобы туда поехать. Но и вернуться в Калькутту без разрешения сверху я не мог, к тому же поездка туда даже на несколько дней обошлась