на моем сердце суете я прибег к старому проверенному способу не заплутать в однородных поворотах. Я ставил отметины на стенах мелом, он у меня всегда наготове и полезен на все случаи жизни: для турников, для взбредившего невесть откуда математического откровения, ну или для игры в классики.
Так я рисовал на углах незамысловатые перекрестья. В один момент я шел уже смелее, когда повторил свой путь вновь, а затем вновь, но в другой раз моему вниманию предстояло пробудиться, потому как кресты были затерты. Они были различимы, но необходимо готовиться к встрече, кто-то заметил мое присутствие. На время я крался как мышь, пристально всматриваясь в даль, машинально меля стену. Прислонившись в очередной раз к стене, на полглаза выглянув за угол, я оцепенел. Щекотно-звонкий девчачий голос коснулся моего уха, игриво посмеивающийся над моим замешательством. Я лишь сейчас обратил внимание на свое касание выпуклой поверхности, на кою пристроил свою влажную ладонь. И лишь спустя мгновение после осязания я различил зримо выступ женской груди, а затем – женского всего остального, детальность анатомии уточнять постеснялся. Достаточно ясно представлялась обтекаемость черт, сама же структура была кирпичной. Весьма похвальная работа, отметил я про себя, но следом заметил не моргавшие глаза в виду отсутствие век. У вздернутой щепки носа и острых ушей отсутствовали отверстия, что представляло произведение мастера не как вершину искусства и навело меня на разочаровывающий вывод, что интерес к ней может быть лишь сугубо платоническим.
– Что ты делаешь? – спросила големнесса, и в ее голосе помимо звучания нежности мой слух уличил трение, словно переливы арфы на фоне змеиного шипения.
Сама девушка мне ровесница по меркам человеческой антропометрии. Волосы ее выполнены в виде незамысловатого египетского парика: лень замаскированная под оригинальность.
– Играю в крестики.
– А если я выиграю?
Голем-герл, ее звали Кирпиана, угостила меня восхитительным напитком, композиция чабреца, кофе, ромашки и кирпичной пыли, после чашки коего мое тело задубело, будто в венах моих завихрился песок, а в суставах толоклось битое стекло.
– Тебе предстоит выпить еще пять таких, – произнесенное страшно своей безапелляционностью.
Оттого моя кровь побежала бурной рекой и, должно быть, измыла песочные насыпи, однако мышцы еще не вобрали жизнь. Страшась быть опоенным в параличе, мне пришел на помощь язык, в этот раз явивший себя как друг. Что я мог сказать, более в пустоту глухих коридоров, нежели в непроходимые уши изваяния? То же, что и все, кому в тягость любви подобие: мол, дело сугубо добровольное и основанное на полном доверии. Она же грезила о любви бесконечной и трагичной, словом, любви настоящей, мечтая застыть в вечности этих темных казематов в объятиях любимого, до скончания мира, в одной неорганике здесь же, где ни одна живая душа