клетке, ощерились при виде меня, предупредив скелета. Последний развернул свои пустые глазницы следом, но этих секундных долей мне было достаточно, чтобы вынести ударом кость из его тазобедренного сустава. Крысы кинулись врассыпную после того, как звучно хрустнули ребра, я судорожно молотил по этим трескучим костям, пока моя победа не раздробила врага. Последним сокрушительным замахом надлежало размозжить череп, который раскололся надвое в челюстях. Далее следовали слова благодарности и объятия, но вот и они прошли, настали минуты тягостных объяснений. Мой подвиг и кувалда наперевес примирили наши взгляды, отныне любви велено существовать в двух мирах: моей живой мечтательности и ее безвременном ожидании, замершем на веки вечные в тоске по любимому.
В костях, разбросанных у ног Кирпианы, разрушенный создатель грыз верхними зубами плиты, такую смерть принять его удел. А ей – застыть в торжестве и вечности, возведя руки в душевных чаяниях по герою. Я взглянул на нее в последний раз, обездвиженную, неживую. Легкость от разрешенной кульминации была недолгой, мысли уперлись в стены, что такая вечность сродни небытию и что любовь обязательно померкнет в летах забвения, и после моего ухода мгновения не будут прежними, исполненными ликования.
Все это, а также тяготы разлучения внушили мне наитие, хулиганское, что пусть будет так: после чего удар кувалдой снес моей благоверной голову. О, милая, где же понять тебе какое благо я свершил? Затем я проделал схожую процедуру перехода от целого к частному, круша уже не кости, но кирпич, и дойдя до груди, увидел цветовое различие той зоны, где находилось сердце – более терпкого обжига, чем все остальное. Он-то мне и был нужен, истолчив его я пересыпал во флакон для смеси сей редкий артефакт и поспешил удалиться под половинчатое злорадство черепа. Кому как не им суждено покоиться вместе?
Я поспешил уйти не думая, как ранее сделал взмах не сомневаясь, знай же девушка из камня как любовь земная ломает и крушит. Так вышел я из хладных стен на солнечный простор, уже знойный, кожа моя усыпалась ржавой пылью последних любовных ласк. Постепенно стало спадать настроение произошедшей драмы в стиле сюр. Пекло немыслимо, вновь предстояло сойди с дороги, лишь бы чуть вдохнуть свежести в пролеске. Остался позади указатель на Чебоксары. Перешагнув поросшую травой старую рельсовую дорогу моим глазам предстало спасение: заброшенная водонапорная башня, где увесистая бадья высилась над низкорослой порослью берез, мытарствующих на скудной почве прирельсового гудрона.
Всегда хотелось заглянуть туда, теперь повод вальсом увлекал причину в том направлении. Здесь же мне повстречался и смотритель: подберезовый старик, столь же малорослый и выжженный нескончаемым искушением. Старик был испещрен морщинами, в них-то и угадывалось лукавство, ближе к коварному, нежели к насмешливому. Двумя плотными шнурами свисали седые длинные усы.
– Устал, путник? Освежись, –