бензин пил, от такого перегара сгорит все к чертовой матери», – помирал факир с похмелья.
Следом вошла и танцовщица с огромным удавом, покоившимся на ее плечах будто манто: сама дрессировщица словно сошла с тех самых заповедных грез моих ранних фантазий, когда грудь воображаешь объемной и неподвижной, когда еще так далека не идеальная правда. Блудно зазывал уголь ее глаз, в которых читается, что сие ремесло наслаждает всю ее суть и неделимо представляет ее гармонию. Должно быть она думает: «Да, я прекрасна, спору нет», но в голове ее тревожила иная мысль, которой я так и не узнал: «Если к вечеру не верну змея в живой уголок в школе мне больше не работать».
Подоспел шашлык, первое из блюд, прямо на шампурах, где мясо межилось с овощами: помидором, луком, перцем и чесноком. После первого шампура я насытился и уже начал задумываться о последствиях своей опрометчивости, на которую подвиг меня голод.
Какой же я болван, что зашел в с урчащим животом в шатер дядюшки Гурджо, надо было съесть хотя бы баушкин Лизин пирожок, что камнем опускается в нутро и сидит там сколько ему заблагорассудится. А таких у меня целых три.
– Хачапури! – провозгласил повар и официант, звеня саблей, внес лепеху, тесто которой бурлило от горячего ароматного сыра.
Я наскоро упер в глотку шашлык, подобно удаву долго проваливая его внутрь. Казалось, что в меня зашло мяса больше, нежели имел я сам на костях. Живот мой резало изнутри, он приобрел очертания пятого месяца. Поверх мяса закапала в желудок сырно-тестовая масса. Несмотря на вкус я чувствовал лишь боль. Официанты выжидающе наблюдали за моими потугами. Челюсти затекли от шашлычного жева, повар о чем-то коварствовал официанту. Тот отвечал ему что-то оставшееся мне неведомым с улыбкой:
– Позволь! Я отрублю ему голову!
– Не торопись, – а затем поклялся мамой, что я не осилю манты, огромных как коровьи лепехи, – а коли осилит, его ждет целая порося, которая разорвет его живот.
Принесли манты. Я растерянно смотрел вокруг не видя спасения, переводя взгляд с тарелки, по размерам тянущую более на спутниковую, нежели на столовую, на лица официантов, отличимых друг от друга лишь головными уборами: чалмой, тюбетейкой и папахой. Я подозвал одного и попросил соуса поболее, чесночно-сметанного. Тот лишь беспроблемно развел руками и принес нужную чашу, я ел и запивал алым вином пытаясь, уже не жуя, проглотить побыстрее положенное в рот, чтобы сделать очередной вдох.
Официант поглядывал стоит ли у меня на столе блюдо, чтобы до его приема принесли другое. Плавающие в сметанной тарелке манты лежали нетронутыми. Двое других стояли на входе и зорко наблюдали, чтобы я ничего не спрятал и не скинул. Что до побега, то я не мог и встать из-за стола, не то чтобы влачить ноги.
– Ест? – спросил повар.
– Ест, – ответил гарсон.
Затем произошла сцена, пьяный в умат факир и та самая обворожительная танцовщица с удавом на плечах выбежали в зал, последняя, по видимости, устроила скандал по непонятной