порося, не пропустившего ни одного слова, где решалась его судьба. Соломонова хитрость пришла мне на ум, я направил на зверя старый Макаров, муж и жена бросились к нему, заключив будто дитя в объятия, столь широкие, что они простерлись и на супружеские плечи. Животина радостно захрюкала, тем самым хваля мою прозорливость. В самый разгар шумного разлива, когда с двух сторон к моим плечам прижимались плоскими грудями девы, явился некто, старик с седыми и жесткими бакенбардами.
– Самозванец, – ткнул он в меня перстом.
На лицах пожилых проступило крайнее изумление, молодые недоумевали, так вторые пытались добиться от первых разъяснения, которое где-то присутствовало, но было еще неуловимо.
– Участковый вернулся, – пронесся суеверный шелест.
– А, милостивый государь, позвольте поинтересоваться, – заметался хмельной мой язык, – кто Вы такой в самом деле?
– Участковый! А фамилия моя… – и он назвал фамилию мою.
Но замешательство было недолгим, подсказка влетела в мое ухо шепотом из толпы:
– Вот те на, тридцать лет не было участкового, а тут сразу двое в один день.
Ситуация столь серьезная, на диком западе разрешавшаяся лишь стрельбой, ныне же доводить до нее немыслимо, и в ход должно идти простое мирское объяснение. Но полдень был чересчур палящ, в летнем жареве скворчал взор, тем удивительнее что от старика веяло северным ветром, а сам он стоял в зимнем одеянии. Меховая ушанка по-деревенски своевольно развалилась на его темени, одним ухом свисая вниз, а другим лежала поверх плашмя. У нее было свое собственное удивление.
– Я не утонул, я жив, – крайние убедительно говорил он, – но мне пора на буксир.
– Постой же! – и я поведал ему кем на самом деле ему являюсь.
Рассказал я и ему его собственную историю, послесмертья, к моему удивлению она для него стала новостью.
– Не за тот стол ты сел, внук мой, – вглядись в них, – это все покойники. Двенадцать человек, что сгорели во время пожара в новогоднюю ночь на новое тысячелетие. А остальные ничем не лучше. Тех, кого совхоз привязал по крови. Зря ты испил и вкусил за тем столом.
Я глянул на другой стол. За ним сидели двое: угрюмец, местами седой, этакий опальный молчун и тихий пьяница, и девица, простовата и неказиста, по летам дочь, совсем невесел их пир.
Затем послышался протяжный истошный вопль. В порослях бурьяна стояла дева, вымазанная будто черной смолой, то кровь, запекшаяся в безразличном солнце, бездушном свидетеле.
– Злое дело. Жертва, что привязана по крови к своему убивцу. С места сойти не может.
Продолжительный вопль не умолкал, становясь все выше. И как-то ярче засветило солнце, пробиваясь под мои закрытые веки, и смолк глас вопиющей, и в лучах мне явился ангел, удивительной красоты и чистоты. Ласковой улыбкой и нежными перстами коснулась она моей щеки. После этого она, укрытая белоснежной тканью, легким лепестком