на холст и снова неудержимо краснеет. А я вдруг представляю ее в голубом купальничке, с рыбьим хвостом вместо ног. Именно такими, верно, были в старину русалки. Жаль, поизвели всех. Говорят, на Шарташе одна еще плавает, но такая старая и облезлая, что больше похожа на щуку. Съедает подкормку в виде перловой каши – тем и живет. А может, врут, – приличным девушкам в сегодняшних водоемах не выжить.
За стеной взрывается натужный вой. Нечто стальное и клыкастое с яростью вгрызается в стену. Бедные англичане, подскочив на месте, с ужасом глядят сначала друг на друга, потом на меня.
– Это не барабашка, это сосед, – успокаиваю я. – Он стоматолог и зубы на дому сверлит.
– Зубы? – У Настеньки от ужаса округляются глаза.
– Шучу. Обычный ремонт. Месяц назад въехали, до сих пор обустроиться не могут.
Ученые из Лондона, вникнув в ситуацию, начинают энергично лопотать.
– Они говорят, что в таких условиях абсолютно невозможно ничего зафиксировать, – говорит Настенька.
Резон в их словах есть. Покончив с процедурой сверления, сосед начинает вколачивать кувалдой дюбели. От ударов экранчики приборов вспыхивают бирюзовым светом, демонстрируя совершенно невозможные показания.
– В принципе проблем нет. Сосед у меня деликатный. Если намекнуть, что мешает, он прекратит.
Настенька торопливо переводит, и англичане вновь горячо тараторят, явно голосуя за тишину и покой. Я беру тапок и со всей силы колочу им по стене. Сигнал принят, сосед замолкает.
– Главный плюс в другом, – сообщаю я. – От всех этих пертурбаций Агафон обычно просыпается. Так что вполне может и напомнить о себе.
И точно – одна из вазочек на полке начинает противоестественно раскачиваться. Хрясь! И посудина падает на ковер, провоцируя Настеньку на обольстительное движение. То есть, в красивой женщине все обольстительно, а моя гостья делает даже три движения – поднимается с дивана, шагает вперед, нагибается и поднимает вазу. Есть женщины-мини, а есть женщины-макси. Все равно как женщины легкого поведения и тяжелого. С первыми легко дружить, со вторыми удобно работать. Настенька являет собой нечто третье – по-своему уникальное и замечательное. Ни на флирт, ни на работу означенные третьи не годятся, – исключительно для оглушительного и затяжного брака. Мне становится до одури хорошо. Хлопая по подлокотнику, я благодарю Агафона за импровизацию.
– Не разбилась, – удивленно говорит Настенька.
– Все, что разбивается, я держу под семью замками, – поясняю я. – Хотя, если рассердить Агафона всерьез, он и в запертом буфете раскокает все к чертовой бабушке.
– Да это же трамвай на улице! – Матвей скептически улыбается. – Он едет, а тут все трясется.
Наши взгляды скрещиваются, как пара сверкающих шампуров, и я, и он – оба враз фыркаем. Самое странное, что мы не питаем друг к другу злобных чувств, хотя в моего барабашку Матвей напрочь не верит. Он классический