дескать, бил жену, лупил до обмороков, до судорог; проклинал на смерть, плевал в лицо и ржал дико, мефистофельским смехом, как будто вовсе и не человеческим.
Шаг у Дашеньки был плавный, незаметный. Она приближалась к этому демону осторожно, «легонько», как бы искоса поглядывая на него: не просто любовно, даже не совсем любовно, но как-то фанатично. Слезку давила – и он ей верил… И в такой момент звериная жажда просыпалась у него: жажда насилия и жажда убийства – где это видано, такая любовь! Стояла перед ним хрупенькая девушка: руки-«тряпочки» по швам, взгляд такой добренький, истомленный тревожными днями; отмалчивалась, губу дула; а он примерялся, язык точил и плутовато усмехался – яд вспоминал. Потом кричала она ему, мужу своему, глухим, последним криком кричала этому демонизированному образу: «Оставь его! Уходи!» – бесов прогоняла. Святая душа!.. она видела в нем Человека и верила в черта. Верила… И когда он внутренне спрашивал себя: «Что со мной?» – следовал ответ: «Мне больно… ведь это я предал».
Адам воспроизводил эту историю для слушателей с особенным волнением, пафосом, срывающимся голосом, словно давился кусками воздуха. «Это паяц по несчастью, – говорили одни. – Там така-а-ая боль!..» Другие замечали и ставили ему в укор, что в своих откровениях он излишне гипертрофирует, будто сознательно уничтожает себя, так, что даже у самого ярого заступника не нашлось бы слов в его оправдание. Будто весь этот театр именно с тем разумением, чтобы ни в коем случае не заслужить понимания, чтобы не остановиться на полпути, но пропасть сразу и полностью. За глаза же шептались, что он это для красоты, так сказать, «в увлечении». В гневе Адам лупил себя по щекам, да как-то осторожно, «ласковою злостью»; Христом молил – тогда-то и Христа стало особенно много в его жизни, – чтобы в него камнем бросили. Кто-то сказал: «Это, дескать, богатый человек, то есть в котором Бога много. Оттого так мучительно – не примиряется, не по размеру. Он – памятник обезьянству, но человек, мучающийся от неопределенности, своей ленивой безвекторности, и он затопчет любого в стремлении снискать благодать. В нем появился свет, и он не знает, что делать с этим светом».
Терпеть дальше было невозможно, и наконец, гремя кандалами, Дарья вырвалась из заточения – чья-то сильная рука подхватила ее, и она влюбилась в эту руку. Адам так помнил бывшую жену, что даже ту самую «руку» полюбить себя заставил, хоть в нем и вскипал дантесов гнев. Первое время грешил по-всякому, изощренно, любопытной мастью, – помнил. Алкоголем помнил, блудом! Дошел до черты – прощения у птичек попросил: «Птички Божии, птички радостные, простите и вы меня, потому что и пред вами я согрешил» – думал, все простится, зачтется, где нужно. А чтобы грешок подсластить, устроил он великое представление – покаялся. В церковку, как в лечебницу, шажками робкими заплелся, свечечку поставил – это чтоб непременно все видели, как он это делает; даже эту свечечку повыше поднял, молитвочку про себя промурлыкал. Усмехался внутренне,