на подоконнике, болтает лучами-ногами. Сиреневое небо на западе отливает оранжевым, город кажется фиолетовым. С верхнего этажа просачивается мелодия: это Равель, «Павана на смерть инфанты». Густые капли мелодии выступают на потолке, капают, как слезы: кап… кап… кап… Мелодия рельефная, пластичная: мистификатор Равель навевает мысли о смерти, смерти аллегорической, и вместе с ним мы ностальгируем по безвозвратно ушедшему времени. «Видеть, чувствовать, выражать – в этом все искусство». На стене – большая фреска из тени: фантастическая игра света. Свеча-коротышка в угол забилась: пляшет пламя – желтое с синим, – подыгрывает фреске. И весело-превесело же им, такая скрытая радость Мира!
Был чудный вечер, сама жизнь, согретая красотой. В сердце что-то копошилось: вздрогнуло спросонья, перевернулось с боку на бок, – так пробуждалась Любовь. Поскользнувшись, солнце завалилось за горизонт – дурной был какой-то свет, нетрезвый… В вангоговском небе вихрился запоздалый снег: как ручная птица, садился он на плечи прохожих. Завертелся дождь с игривым настроеньем, обглодал улицы. Люди шли серьезные, хмурые, – серьезный день прожили.
Возле городского цирка (Буденновский и Горького), если следовать по правой его стороне, – дворик: маленький, неприметный закуток. Все причудливо перепуталось: неожиданные углы, забавные кривые линии, какие-то краски… пастельные тона: очень мягкие, тихие, – что-то неземное, запредельное… «белое». В этом дворике обитает особый дух, здесь утрачивается равновесие души.
Последний снег припорашивает землю… Как после разрушительного урагана на небо приходит молчаливое солнце, так и к Адаму, после короткого переживания, возвращается состояние всеобъемлющего умиротворения, умиления Жизнью. Потянуло в тихие улочки. Он робко идет по улице, меж подслеповатых лысеющих домов, кряхтит под неспешным его шагом постаревший снежок. Кто-то заключает в нежные объятия его сердце, осторожно берет за руку… и ведет. Адаму хорошо и покойно. Он чувствует, что не один: есть что-то другое, непознаваемое…
Перелистывая страницы прожитых лет, сердце Адама болезненно стеснилось в груди: добрая грусть накатила, тенью глаза накрыла. Блаженно улыбалось изборожденное морщинами, измученное лицо, – смейся, дитя, когда Господь щекочет твое сердечко, и за лицом не следи! В этом что-то высшее, божественное. Сентиментальщина, скажите вы! Пускай…
Сыночек мой, гляди на качели: все в ушибах, ссадинах; на беседку в «кепке» набекрень… листай страницы не спеша; с альбома машут тебе полинялыми платками – узнае́шь тепло в глазах? В каком ином краю это было?.. Сережа, Игорек, Артур и Леша – храбрецы, авантюристы. Костенька, милый Костюня, стукает ли еще лестница чугунная, того самого утлого твоего домишки в два этажа? По ветру носится… Пахнет как! – особенным духом. На дворе – тихое журчанье: это жаворонок – прилетает ли он теперь?.. Разрушен дом – снесли его. Вместе с нами со всеми…
Возвращаешься