ты, маленький шурале[18], матери таким не показывайся».
Странно… Теперь ему кажется, что детство Тимерджана длилось какое-то мгновение, а не долгие годы… Постой… Постой… Когда это Тимерджан превратился в юношу? Будто случилось это внезапно… Да, Лукман помнит, как неожиданно понял он, что Тимерждан уже годен для настоящей, «взрослой» работы.
…Была зима. Кажется, конец февраля. Весело поблёскивали под солнцем лбы гор. Белые поля стали просторными, прояснились дали, от деревьев ложились на снег лёгкие голубые тени. Чувствовалось тёплое, влажное дыхание медленно приближающейся весны.
Вдвоём с Тимерджаном шли они, таща большие салазки, в лес, который вот за этими горами. Потом они часто ходили в тот лес, но этот день, когда впервые пошли вдвоём, навсегда врезался ему в память. С годами старику всё больше казалось, что этот день приснился, что не было его наяву. Да и сон-то какой сказочный… Так что сейчас Лукман уже не может сказать с уверенностью, был этот день или не было его.
Лес… Тишина. Такая тишина! Ни души, ни звука, ни шороха. Крикнешь, и голос твой, вздрагивая и звеня, уйдёт куда-то далеко-далеко, уйдёт и канет камнем, брошенным в воду. И спокойна опять поверхность, и снова – глубокая тишина, никто не проснётся, ничто не шелохнётся вокруг, даже какая-нибудь длиннохвостая сорока не вспорхнёт меж ветвей… Нет, хоть лопни от крика, а лес будто и слышать и знать тебя не хочет.
А сколько света! Словно бриллиантовой пылью осыпано, всё огнём горит; от пышного, как вата, снега отражаются солнечные лучи – смотреть невозможно.
Величие тишины и обилие света – было загадочно, как колдовство.
Тимерджан стоял заворожённый. Потом стряхнул с себя оцепенение. Ему захотелось помериться силами с лесом.
– Отец, я сам рубить буду! – И, проворно подоткнув полы бешмета за кушак, стал пробираться, проваливаясь по глубокому снегу. Вот он поплевал на ладони, вот его руки уже крепко сжимают короткое топорище. Взмах, и острый топор врезается в стройное тело спящей берёзки. Словно лопнула туго натянутая струна, такой звонкий крик уходит в самую толщу глубокой тишины – лес вздрагивает, с ближних деревьев осыпается несметное множество снежных искр. «Тук-тук, тук-тук», – голос рубящего топора бежит волнами в глубину леса и вдруг смолкает. Со стоном падает берёзка.
Лукман ходит за сыном, очищает стволы от веток. Работают они молча. Людская речь этому глухому лесу ни к чему, и отец и сын, словно боясь нарушить очарование лесного покоя, торопятся закончить рубку. Дрова укладывают на сани, и, отряхнув снег с одежды, они впрягаются в них. Потом, выбравшись из леса, останавливаются ненадолго и смотрят, вот он, лес, необитаемый, тихий и загадочный. Лукман приподымает шапку, и от посеребрённых волос идёт пар. А Тимерджан, засунув рукавицы за кушак, трёт снегом горящие руки. Да, рядом стояли, вместе дышали, – ай Аллам, неужели всё так было наяву, неужели это не приснилось? Может, потому что постоянно думаешь о нём, этот сон кажется явью? Нет, было, на самом деле было, стал ведь Тимерджан парнем!
Потом началась германская. Старик хорошо её помнит.