вашем появлении.
Александр снова придвинулся корпусом ближе, и черные зрачки его сузились, и проступила болотная трясина радужки:
– А вот с этого места поподробнее.
Я сложила руки на груди:
– А вот не буду.
– Роза, вы снова на редкость не логичны.
– Вы исчезли на чердаке. Кота вместо себя вниз отправили. – Посмотрела просверливающим взглядом.
– Боюсь, что после сегодняшней ночи у вас будет еще больше вопросов.
– Вы говорите «боюсь»? Серьезно? Что-то не верится.
– И правильно делаете, что не верите. Мне, собственно говоря, уже так давно ничего не страшно, что сам начинаю невольно удивляться своему тотальному бесстрашию. Хотя от правды никуда не денешься. Но удивление неоднозначно отдает смирением. Привкусом безоблачности, что ли. Что само по себе неплохо. Но безоблачность зачастую граничит с безразличием, а вот это уже несколько страшно само по себе. Но и это не пугает. Но, скажем так, настораживает.
– Мой бедный мозг! Вы умеете по-человечески разговаривать? А вы, я смотрю, любите рефлексировать? – сыронизировала я.
– Я уже давно не рефлексирую. Это прерогатива тех, кто мыслит… скажем так, «à la russe». А я вышел за эти рамки. Ко всему прочему, вы даже не представляете, как бессмысленна вся людская суета. Вспомните то чувство, когда вы стояли в одиночестве и смотрели на звезды. Помните, как это было? Город не подходит, вы ведь понимаете.
Я зацепилась руками за край скатерти под столом и, смяв ее, произнесла:
– Военная часть была на краю города. Не было огней – только дорога и фонари. Мы жили в Хилтоне – ну, знаете, такой длинный барак для военных, в который селили переведенных из других частей до того, как дать квартиры. Так это было: я стою на дорожке между Хилтоном и учебным городком и, запрокинув голову, смотрю вверх. Надо мной черное-черное небо и громадные-громадные звезды. А я маленькая влюбленная и глупая, но такая серьезная. И мне – четырнадцать. И звезды такие спокойные, такие величественные и равнодушные. А я – просто точка для них. Невидимая и мгновенная. Мгновенная, по сравнению с их несомненной вечностью.
Александр вновь откинулся назад и заложил руки за голову. Свет от кринолинного торшера преломлялся на его руках.
– Ну почти, – заключил. – Звезды – ну так, маленькая ремарочка – тоже не вечны. И вы могли видеть свет давно потухших звезд – застывший свет на несколько земных лет. – Он потянулся: – Почти поняли.
И я бросила в него сломанной зубочисткой, отпрыгнувшей от рукава его свитера.
– Человек и вселенная – это… вот как эта зубочистка по сравнению с вами, – сказала.
– Уже ближе, – улыбнулся. – Да вы идите спать. И ничего не бойтесь. Если, конечно, верите мне.
Я сжала губы и заправила за ухо прядь волос:
– А вот это мне уже не нравится.
– Что именно? – поднял бровь.
– Слова «верите мне». Это так звучит, словно подбираетесь ближе.
– Хм, – Александр качнул головой, – откуда в юном возрасте вдруг взялась