вертела в руках пластиковую коробочку.
– Нет, я уже говорил тебе, что пока ты не станешь моей женой, тебе нельзя слушать мои опусы. Шансов нет, но все равно не слушай. Просто сохрани.
– Да, шансов нет.
В прихожей снова залаяла собака, и кто-то ключом открыл дверь. Родители вернулись.
Мама заглянула в комнату, где между Кирой и Пашей проходил очередной нервный разговор.
– Павел, здравствуйте! Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро! Сырников хотите? Завтракали?
– Здравствуйте! Нет, спасибо.
– Ну и зря, вкусные сырники. Надумаете – говорите, – подмигнула она, закрывая дверь. Маме чрезвычайно нравился Паша, при каждом случае она говорила дочке, что у него невероятно одухотворенное лицо, что с него впору писать иконы и что он похож на Иисуса. Кира несколько раз пыталась объяснить маме, что та сильно заблуждается, поскольку Паша – убежденный сатанист и ничего общего с Христом у него точно нет. Но родители, по преимуществу, глухи и слепы, когда в игру вступает их интуиция и опыт, потому что живут в другом измерении и времени.
Мария Николаевна не была исключением. Она называла Петербург Ленинградом, для нее, скажем, не существовало улиц Большой Конюшенной или Миллионной, вместо них она по-прежнему гуляла по улице Желябова или Халтурина, из-за чего на слух совершенно не ориентировалась в переименованном городе. Все самое прекрасное ассоциировалось исключительно с прошлым. Со смертью обожаемого отца ее жизнь «для себя» словно бы закончилась. Мария Николаевна после развода осталась с трехлетним ребенком на руках и мамой пенсионеркой. В результате с двадцати восьми лет, на фоне голодных девяностых, главной задачей для нее стало выживание, а стремление дать дочери образование превратилось в навязчивую идею, поскольку без диплома в перестроечном безвременье ей самой приходилось туго.
Паша не переносил Кириного молчания. Раздраженный, словно оголенный нерв, юноша теребил варежку. Он решил во что бы то ни стало пробить оборону и добиться от Киры какой угодно реакции. Она же, напротив, намеренно перестала спрашивать про руку, чтобы не начинать хорошо известный разговор.
– Я соврал, с рукой все в порядке. Хотел посмотреть на твою реакцию.
– Посмотрел? – со всем возможным равнодушием спросила Кира.
– Нет, ты опять себя контролируешь, ты все время это делаешь! Мне кажется, что если ты себя отпустишь, то разнесешь все вокруг! Ты все время о чем-то думаешь и молчишь! А потом выясняется, что тебе жить надоело! Я ни хрена тебя не понимаю, я устал, я хочу быть рядом, а ты уходишь, и эта твоя тяга к смерти! Я там был, я знаю, что там. Там – полная фигня. Надо жить, ловить кайф! – оратор в Паше распалялся все больше и больше. Кира по опыту знала, что он вот-вот потеряет остатки самоконтроля и из него начнет сыпаться нецензурная брань, уже без эвфемизмов – обычный мат, который коробил ее почти на физическом уровне.
– Во-первых, пожалуйста, говори