что вода начала переливаться через её край в то время, как ванна так и продолжала оставаться залитой водой до краёв. А ведь для этого ни знаний больших, ни ума не требовалось. Только половая тряпка и ведро.
Помню, как сейчас. Сразу по поступлению в дневную аспирантуру престижного и хорошо оснащённого дорогущим и современнейшим исследовательским оборудованием ВУЗом, мне указали моё рабочее место, которое было оснащено стандартной испытательной машиной трения. В этой области знаний я был ни ухом и ни рылом. И поставили меня именно на это место, потому что сам я не был кому-то особо нужен. Оно было свободно, ибо у всех других машин и приборов, что были покруче моей, были свои хозяева – аспиранты, а точнее, – вечные аспиранты, они же и работники кафедры. Ведь аспирант в научной среде звучит звонче, чем лаборант.
Но для меня и такая машинка была в диковинку, что вращалась и многозначительно жужжала, подобно центрифуги, придавая моему исследовательскому процессу видимость и слышимость его значимости, что хоть кино по нему снимай. Тем более, и с неё я мог получать какие-то данные. Я и стал работать на ней, сам ставя перед собой вопросы и задачи, и сам на них отвечая или решая.
Не прошло и года ежедневного иссушающего труда, как я добился невозможного результата – «безызносности» в жёстких условиях трения, что характерны, прежде всего, для процессов резания металлов. И главным инструментом в моих испытаниях был лишь мой мозг. А что было ещё в моём полном распоряжении, так это только прилагающийся к машине стандартный оптический бинокулярный микроскоп, дающий красивые цветные картинки. И от того, что он был бинокулярным, цветные стереокартинки в нём порою были завораживающими, что и оживляло этот мой нудный и изнуряющий труд.
Вся моя видимая для постороннего глаза деятельность состояла в простейшей зацикленной саму на себя процедуре: потрёшь, посмотришь в микроскоп, замеришь им же показатель износа, оценишь ситуацию, и снова потрёшь. И так тысячи, и тысячи раз. И всё дело было лишь в правильности выдвигаемых мной многочисленных рабочих гипотез и быстрого их подтверждения или отрицания теми примитивными средствами, чем я располагал, но которых мне хватало с головой.
И как я убедился спустя много-много лет последующей жизни, уже после выхода на пенсию, и своего прозрения в мироустройстве, что в получении новых знаний важны ни столько новые приборы или новые исследовательские технологии, сколько новые идеи, новое мышление, новое видение, и способность отодвинуть в сторонку, хотя бы на время, весь прошлый и ранее нажитый научный багаж.
Хотя последнего делать мне не пришлось. В классической, и, безусловно правильной, теории трения, я как был нулём, так этим нулём и остался, ибо и желаемые, и полученные мной результаты выходили за пределы её возможностей, и очень существенно.
Как сказал бы по этому поводу Эйнштейн, каждое слов которого для меня кладезь прозорливости:
– Мы