свободный человек. Свободный человек может быть вовсе ненужный человек; но из этого не следует, что он должен поступать против своих убеждений».
Вот как он отмежевывается от «пролетариев нравственного мира», от средневековой марксовой партийности! «Нравственная независимость человека, – говорит он, – такая же непреложная истина и действительность, как его зависимость от среды; с тою разницей, что она с ней в обратном отношении: чем больше сознания, тем больше самобытности; чем меньше сознания, тем связь с средою теснее, тем больше среда поглощает лицо. (…) Если вы сильны, если в вас есть не только что-нибудь годное, но что-нибудь глубоко шевелящее других, оно не пропадет, – такова экономия природы. Сила ваша, как капля дрожжей, непременно взволнует, заставит бродить все подвернувшееся ее влиянию; ваши слова, дела, мысли займут свое место, без особенных хлопот. Если же у вас нет такой силы или есть силы, не действующие на современного человека, – и в этом нет большой беды ни для вас, ни для других. Что мы за вечные комедианты, за публичные мужчины! мы живем не для того, чтоб занимать других, мы живем для себя. Большинство людей, всегда практическое, вовсе не печется о недостатке исторической деятельности».
К аэропорту села Тимошино мы подошли в полдень, как раз тогда, когда после нескольких дождливых дней впервые выглянуло солнце. «Аэропорт» представлял собой окруженное лесом ровное травянистое поле, на краю которого стояла небольшая бревенчатая избушка с надстройкой-диспетчерской. Игорь поднялся в диспетчерскую и узнал, что самолет из Костромы уже вылетел, часа через полтора будет здесь. Мы вышли на крыльцо и уселись на солнышке среди других ожидающих. Они-то сидели здесь с раннего утра.
Меня познабливало. Весь день накануне пришлось месить грязь в дырявых сапогах, а закончилось все неимоверным количеством очень плохого самогона, и теперь меня познабливало, несмотря на тельняшку под гимнастеркой, кожаную куртку и припекающее солнце.
Немного погодя Игорь ушел к дороге – мыть сапоги в луже, а я остался сидеть, кутаясь в куртку и от нечего делать прислушиваясь к голосам, доносившимся из открытого окна диспетчерской. Выделялся бас начальника аэропорта: он принимал сводки по радиосвязи и одновременно, зычно матерясь, комментировал их своим собеседникам – кассиру, молодому парню с козлиным взглядом, и водителю грузовика, притулившегося за избушкой. Внезапно добродушный мат сменился бешеным криком, и, подняв голову, я увидел всадника, спокойно рысившего по полю от дальней опушки. Он приближался, и я разглядел, что это старик в длинном брезентовом плаще с капюшоном, в форменной фуражке, с нагайкой в опущенной руке, с винтовкой за плечами.
– Ванька! – азартно орал начальник, высунувшись по пояс из окна диспетчерской. – Я тебе сколько раз говорил, твою мать, не езди по лётному полю! Ведь это аэродром, а не пастбище! Куда ж ты прешь, твою мать, рожа твоя сраная! Еще раз увижу, застрелю, твою мать!
Старик