Просто мне стало вдруг очень грустно.
Она ласково гладит меня по волосам.
– Не переживай, Таня. Москва – большой красивый город, князь Сыромятин – добропорядочный человек. Ты будешь петь в императорском театре, колоколов в Москве наслушаешься, их много там колоколов-то.
– Не останусь я в Москве. Сюда приеду.
– Не загадывай сейчас, потом видно будет. В Москве у тебя другая жизнь начнётся, авось она тебе понравится.
Пытаюсь убедить сестру Марию в обратном, но она не слушает меня, только крепче обнимает, к себе прижимает, словно прощается.
– Я вот что, – говорит вдруг сестра Мария, – схожу-ка я к Варваре Никитичне и отцу Владимиру, скажу, дескать, согласна ты ехать, пусть матушка пирогов своих знаменитых с разными начинками да блинов побольше в дорогу напечёт. Она у нас печь любит, как и стряпуха Ефимовна. В дороге-то голод особенно плохо переносится.
ГЛАВА 4
«ЗВЕНЯЩИЕ КОЛОКОЛА»
«Белая лошадка
В чистом поле скачет.
Может кто-нибудь
Обо мне поплачет.
Белое пространство
Заметает вьюга
И непостоянство
Жизненного круга.
А в тихом домике
Струится свет,
И голос слышится
Сквозь сотни лет:
«Куда ж ты, маленький?
Мир полон бед».
«Ах, мама-маменька,
Я уж не маленький,
Ах, мама-маменька,
Мне много лет».
(Слова из старой песни).
…Пётр Афанасьевич Давыдовский жил недалеко от центра на соборной площади в роскошном особняке с белыми колоннами и огромной террасой, выходящей в сад. Зимой сад опустел, только на покрытых снегом ветках рябины изредка чирикали воробьи, сюда же слетались желтогрудые синицы, садились прямо на открытую ладонь и склёвывали ещё мягкие крошки.
Комната больного была тёмной, он периодически стонал, мучился от болей и ревматизма. Друг князя Сыромятина судя по голосу был человеком старым, истощённым длительною болезнью. Он не мог передвигаться, ибо каждое движение доставляло ему невыносимые страдания. Все в доме за исключением князя только и ждали его ближайшей кончины. Это выражалось в манере их речи, наполненной нескрываемым раздражением. Семён Гаврилович Сыромятин представил меня сыну больного и его супруге княжне Давыдовской Евдокие Борисовне дворянке до мозга костей и сказал, что моё присутствие должно облегчить страдания умирающего.
Мне выделили комнату на первом этаже господского особняка в той его части, где располагались помещения для прислуги. Говорили, раньше там была кладовая, в которой хранились соленья и другие заготовки, но затем её решили перенести в погреб. Я сразу же познакомилась с горничной Груней.
– Отмыть да преодеть тебя надобно, – были первые слова Груни.
После бани она принялась меня одевать