берегу и взяли под мышки доски, сиявшие золотом и бирюзой на фоне мокрых гидрокостюмов. Я ждала, не узнает ли кто-нибудь из них меня.
Это были мужчина и женщина. Проходя мимо, они на нас покосились, желая убедиться, действительно ли я та, за кого они меня приняли.
– Привет, Марин, – сказал мужчина.
Я помахала.
– У меня для тебя кое-что есть. – Женщина расстегнула рюкзак и вытащила ракушку. – Клэр такие очень любила, – добавила она, положив ее мне на ладонь.
Затем они двинулись дальше в сторону парковки.
– Ты так и не спросила, о чем я пишу, – произнесла Мейбл.
Ракушка была широкая, розовая и ребристая. В моей комнате стояли три большие стеклянные банки, забитые десятками точно таких же. И все это – подарки. Мейбл протянула руку, и я отдала ей ракушку.
– Джейн Эйр[9]. Флора и Майлс[10]. Почти все персонажи «Милосердия»[11]. – Она провела большим пальцем по краям ракушки и вернула ее мне. Потом взглянула на меня и пояснила: – Сироты.
Дедуля ничего не рассказывал о маме, но это и не требовалось. Стоило мне остановиться у серферской лавки или прийти на пляж на рассвете, как меня сразу же задаривали цветастыми футболками и угощали чаем из термоса. Когда я была маленькой, мамины друзья обнимали меня, гладили по волосам. Они замечали меня на пляже и подзывали к себе. Я не знала их имен, но все они знали мое.
Думаю, когда ты полжизни проводишь в воде с серфом, то понимаешь, что океан беспощаден и в миллионы раз сильнее тебя. Остается только верить, что тебе хватит храбрости, опыта и удачи, чтобы выжить. И, наверно, ты чувствуешь свою вину перед теми, кого это все не спасло. Кто-то всегда умирает. Вопрос лишь в том, кто и когда. Поэтому ты стараешься не забывать ее песни, любимые цветы, ребристые ракушки и осколки стекла, ты обнимаешь ее дочку, а потом, может быть, называешь собственную дочь в ее честь.
На самом деле мама умерла не в океане. Она умерла в больнице «Лагуна Хонда», потому что на голове у нее была глубокая рана, а в легких – полно воды. Мне было почти три года. Иногда мне кажется, будто я помню ее тепло. Близость. Может, ее объятия. Прикосновение мягких волос к щеке.
О моем отце вспоминать нечего. Он путешествовал по миру и укатил куда-то в Австралию еще до того, как мама сделала тест на беременность. В детстве я иногда расспрашивала о нем Дедулю, но он всегда отвечал одинаково: «Если бы он узнал о твоем существовании, ты стала бы его сокровищем».
Для меня горе было чем-то простым. Тихим. Фотография Клэр висела у нас в коридоре. Иногда я замечала, как Дедуля рассматривает ее. Иногда я сама по несколько минут простаивала перед снимком, разглядывая мамины лицо и фигуру. Искала в ней свои черты. Представляла, что в ту секунду я была где-то поблизости – играла в песке или лежала на пледе. Гадала, буду ли я в двадцать два года улыбаться хотя бы с долей ее обаяния.
Однажды воспитательница из католической школы спросила Дедулю, беседует ли он со мной о матери.
– Память об ушедших – наш единственный путь к исцелению, – сказала