смену на почту, и мне становилось спокойно и хорошо. Я не люблю вспоминать, кем он был перед тем, как уйти насовсем.
Мама ставит коробку на пол. Неужели передумала? Нет, она хватает меня за руку и всхлипывает, водя пальцем по взбухшей на моей запястье улыбке:
– Не надо нам новых ран.
Эрик выносит в коридор новую порцию коробок, дальше их ждет пламя мусоросжигателя. Я не двигаюсь с места. Наконец коробки заканчиваются.
Мы с Томасом встречаемся перед его домом и едем на лифте на самую крышу. Я спрашиваю, не разорется ли сигнализация над входом. Томас говорит, что ее сломали пару лет назад, перед эпичной новогодней вечеринкой, и с тех пор не чинили. Вообще он здесь редко ходит, предпочитает пожарный выход: там красивый вид и ноги можно размять, – но у нас мало времени, меня ждет Женевьев. Солнце заходит за крыши домов, я уже чувствую, как отступает бешеная жара.
– И Эрик такой говорит, что я зомбаков поднимаю, а я просто не верю, что после смерти человек перестает существовать, – делюсь я событиями дня. На крыше лежит оранжевый кабель, я иду вдоль него к самому краю. – Блин, вслух это так прозвучало, что реально захотелось пойти мозгов пожрать.
– Слушай, ходячий мертвец, выше нос. А то еще девчонке своей настроение испортишь. – Он берет кабель в руку и помахивает им. – Эта штука ведет в окно моей спальни. Все уже настроено, будут проблемы – пиши.
Я подхожу к маленькому черно-серому проектору. Напротив него залитая цементом труба. Мое лицо расплывается в улыбке.
– Мне уже не терпится! – говорит Женевьев и хватает обожженную вазу.
Мы сидим в «Мире глины», это гончарная студия на Сто шестьдесят четвертой улице. После четырех вечера она превращается в тату-салон: вдруг кто-нибудь распишет родителям кружку, подправит карму и в качестве компенсации решит сотворить какую-нибудь дичь? Даже со скидкой мастер-класс стоил тридцать долларов, и моему кошельку пришлось фигово, зато мы сделаем что-то, что будет нашим так же долго, как мы друг у друга. Между прочим, папа Женевьев вообще думал, что ее день рождения вчера!
Мы садимся за столик в углу. Женевьев не ждет указаний мастера, сразу хватает кисточку и начинает рисовать. Ее руки летают, как будто у нее осталось всего несколько секунд: на вазе расцветает алое созвездие, вокруг него завиваются желтые и розовые штрихи.
Я рисую на своей чашке улыбающегося зомби.
– Почему мы не делали этого раньше?
– Аарон, не смей на мой день рождения ни о чем жалеть! – Женевьев широко улыбается, окунает пальцы в фиолетовый и описывает ими круг по вазе. – Я люблю такие штуки даже больше, чем «Скитлз».
Она сказала «люблю». Конечно, не про меня, но про то, что мы делаем вместе. Я капельку впадаю в панику. Вроде бы и не с чего – не сказала же она, что любит меня, – но я все равно от неожиданности чуть не опрокинул чашку.
– Ты со мной счастлива? – вдруг спрашиваю я. Наверно, краской надышался.
Женевьев перестает натирать пальцами