до первого выхода на боевые?
Кстати, воронежские «курбанки» в числе других доходяг потихоньку были сплавлены в Аягуз.
В армии, понятное дело, я ничего не писал, кроме писем, примитивных конспектов по боевой и политической подготовке и служебных бумаг, типа постовой ведомости. Впрочем, творческие моменты в гомеопатических дозах там всё же присутствовали.
Помню, на полигоне в Чебаркуле несколько дней полоскал дождь – без перекура да ещё ледяной. Батарея кукарекала в палатках. Сыро, промозгло, с провисшего потолка капает. Скучища! Отлежав на жёстких нарах бока, я добровольно вызвался помочь писарю Татаркину, корпевшему в сухом офицерском модуле над стенгазетой с оригинальным названием «Зенитчик» и убойным подзаголовком «За нашу Советскую Родину!».
Командиру второго взвода старшему лейтенанту Гриневскому, курировавшему творческий процесс, захотелось отойти от армейских стереотипов.
– Слушай, Маштаков, – заговорил он вдохновенно, обдавая меня кислотным душком перегара, – а если стихи какие-нибудь задвинуть, а? На военную, конечно, тематику, но и лирика чтобы присутствовала.
Я посмотрел на старшего лейтенанта с любопытством. Прежде интереса к печатному слову я за ним я не наблюдал. Впрочем, вру. Видел однажды, как он в караульном помещении читал «Устав КПСС», готовясь к вступлению в кандидаты в члены.
Кое-какие заготовки у меня имелись, и через полчаса я не без стеснения протянул старлею тетрадный листок, на котором были записаны следующие четверостишия:
Я откинул крышку люка,
Небо распахнулось глухо.
Глубоко и чисто в выси
Тает дымка без корысти.
Тишина над полигоном,
Грохот стрельб едва отринул.
По измятым по погонам
Зайчик солнечный подпрыгнул.
Закурю спокойно, честно.
Что ж, теперь имею право,
Доказал, что первый номер
В экипаже я недаром.
Командир в плечо мне двинул,
– Молодец, Мишаня, шаришь!
Шлемофон за спину скинул.
Жалко, солнца не достанешь!
Пока я густо краснел в ожидании похвалы, Гриневский с подсосом раскуривал отсыревшую сигарету «Ростов» и сосредоточенно читал.
– Да-а, – наконец он переварил написанное, – не этот, как его, Роберт… да как же, блин. ну, заикается он ещё.
– Рождественский, – подсказал москвич Татаркин, заглядывая офицеру через погон.
– В принципе, складно, – продолжал старший лейтенант, – но не пойдет.
– Почему? – я насупился.
– А неуставщина сплошная, – ответил Гриневский. – Вот почему у тебя, спрашивается, погоны измятые? Ты сержант все-таки! Хотя и на ефрейторской пока должности. А потом, разве при выполнении боевой задачи разрешается курить? На установке! В плечо, опять же, Мустафаев тебе зачем-то двинул. Снова неуставщина. Не зря, видно, на него жалуются молодые, если он даже черпака[15] в бочину буцкает.
– Да