поверхности воды на полированных больших листьях покачивались желтые бутоны кувшинок.
Я оглянулся на неловко, левой рукой намыливающегося Баженова, на берег, с которого приплыл, на брошенную там грязную одежду. И понял – никуда не побегу, потому как – некуда.
Помылись мы от души. Правда, я не решился попросить прапорщика потереть мне спину. Вдруг это не принято в среде полуинтеллигентов.
Течение растаскивало мутную мыльную воду.
Когда дома я отмачиваюсь в горячей ванной после очередной (ей-богу последней!) тяжелой пьянки, я рождаюсь заново.
С почти физиологическим наслаждением, стоя на коленках под контрастным душем, я неотрывно слежу, как в сток, в склизкие бесконечные километры коммуникаций засасывается серая жидкая грязь в ошметках мыла, в путаных волосьях. Содранная жёсткой пластмассовой мочалкой шелудивая шкура!
Нырнуть, поплавать под водой с открытыми глазами, чтобы волосы стали шелковыми и зашевелились, как у Ихтиандра, не разрешала чалма на голове. Марлевая повязка за ночь ослабла и съехала набекрень.
Ухватившись за ветку, я полез на берег, рискуя поскользнуться на глинистом склоне.
– Классно! – купанье меня взбодрило.
– Как вы сказали? – переспросил Баженов.
– Хорошо, говорю, – завибрировал я, зарекаясь тщательней фильтровать базар.
Прапорщик с неприкрытым интересом рассматривал меня, голого, покрытого мурашками.
– Штыковое? – спросил про сизый толстый шрам, опоясавший мою бочину.
– Угу, австрийский тесак.
Как ни странно, это чистая правда. Семь лет назад по пьяному делу в абсолютно неподходящем для заместителя прокурора месте меня подрезали настоящим австрийским штыком. Разумеется, шерше ля фам. Кто ударил – не скажу, я и в ходе служебной проверки молчал как рыба об лёд, как ни крутило начальство. Та история и послужила причиной моего бесславного исхода из прокуратуры.
В начале гулянки, когда ничего не предвещало скандала, я резал этим тесаком копчёное сало. Приблизив к глазам тридцатисантиметровый саксан, жуткий даже в мирной обстановке, не сточившийся за десятилетия, с кровостоком посередине, я попытался разобрать клеймо, вытравленное над рукоятью. Штык прибился из неуничтоженных в установленном порядке вещдоков.
По всем канонам меня должны были проткнуть насквозь, как майского хруща. Внутренние органы оказались незадетыми по неправдоподобной случайности. Удар пришелся вскользь. Однако крови пролилось много. море. к счастью, не Мёртвое.
Баженов цокнул языком, покачал головой. Бесспорно, мой рейтинг в его глазах вырос не меньше чем на десять пунктов.
В университетской общаге у меня над койкой висел портрет обожаемого в то время молодёжью Розенбаума. Автором акварели был мой однокурсник Гриня Колпаков, закончивший художку. В верхнем углу шедевра белой гуашью прыгающими буквами я дописал цитату того же поэта: «Простите то, что честь я отдаю лишь тем, с кем дрался в штыковом бою!».
Судя по реакции прапорщика, он не задумываясь