и длинный. С небольшой короткой ручкой, которую он покрыл замысловатой резьбой для удобства. От рукоятки шла массивная кожаная коса, которая плавно утончалась к концу. И венец этого шедевра была прядь Люськиных волос из гривы.
Папа стрелял кнутом словно снайпер. Щелкал и стрелял. Когда получалось, то голос кнута превышал десять выстрелов из ружья. Хоть тогда я и не знал, как стреляют ружья, но уши закладывало надолго. Коровы очень боялись. Очень громко было. Но еще страшней и ужасней, когда кнутом и по крупу. До крови. До рева мычанья обиды и боли… До поднятого вверх хвоста и галопа в центр стада, куда угодно. Куда угодно… Только бы подальше…
А когда дома было нечего кушать, отец брал нас на охоту. На зайца. Всех нас. И маму, и братьев, и сестру. Наша задача была гнать стадо. Отец выходил перед коровами, а мы начинали, не торопясь, палками и собаками гнать коров вперед, по полю, заросшему травой. Гнали так, что отец оказывался в центре большого полумесяца растягивающегося в стороны стада. Так и шли: отец, стадо, мы. Папа шел неторопливо, держа в вытянутой назад руке и тянущийся длинной змеей кнут. Извиваясь скользил. За неслышными шагами. Ждущего.
И вот, стрелой, из-под копыт, серыми ушами, длинными ногами, тенью, от шума, от грохота, в центр относительной тишины. Перед отцом.
Заяц.
Вот он бежит быстрее и быстрее. Бегом к спасительной тишине кустов и травы. Удаляясь. Навсегда.
Отец выносит левое плечо вперед. Делает сильный, плавный рывок рукой вперед, устремляя плетенную змею кнута над убегающим зайцем. И резко назад. Выстрелом. Громом. Крик ребенка. И кувырком рухнувший заяц. И тишина, прерываемая пыхтеньем и топотом копыт коров, и звуком затягивающейся петли вещмешка. Зайцем в нем. Картошкой с зайчатиной на ужин.
А заяц в последний раз кричит словно ребенок. В первый раз…
Задолго до восхода солнца…
Саксофон
Он появился в начале девяностых. В наступившей темноте раздались неуклюжие, деревянные, отрывисто-грубые до-ре-ми-фа-соль вырываемые из саксофона. Звуки, как отражение времени. Они ударили по зданию горсовета Калининграда, метнулись к гордо стоящему перед ним памятнику Ленина, перескочив распластавшиеся перед ним трибуны и растворились в цветущей сирени парка, скрывающей небольшую клумбу, засаженную редкими цветами – местом влюбленных, любвеобильных и любителей поживиться чужим добром.
Ударили и затихли. Помолчали, испытывая тишину на прочность. И вновь рявкнули, отраженные от памятника «Родина-Мать», в огромные витрины рыбного магазина «Океан», прогромыхали по улице генерала Черняховского, чтобы поперхнуться в чаде горящих, недоступных в цене, шашлыков у «Свиного рыла», испугаться старого здания пожарной охраны и замереть в мусоре пустых прилавков Центрального рынка.
Очередные всхлипы страдающего саксофона утонули в грохоте последней электрички Северного вокзала, нырнувшей в тоннель