плыли, а к вечеру останавливались на берегу: пили водку, готовили еду на костре, курили, пели песни.
Я бы хотел сейчас переместиться в летнюю ночь, да чтобы под боком жаркий костёр и палатка, и всё это вдали от города, всё это там, где на небе звёздном виден Млечный Путь. Было бы классно!
Вадим тем временем завладел телефоном Паши и, соответственно, музыкой. Он включил какой-то мрачный рэп, и мы все погрузились в образы тёмных дворов, переулков, драк, неразделённой любви и прочего нудного бреда.
Покурили ещё немного, и я понял, что пора домой. Меня уже порядком развезло от алкоголя и травы, но в голове оставался некий «центр трезвости», в основе которого была таблетка ривела, что я съел час назад. Я бы съел ещё одну таблетку, но с собой у меня ривела не было, и это было ещё одной причиной отправиться домой.
Вдруг зазвонил телефон, конечно же, Пашин. Тот кинул взгляд на экран и раздражённо прикусил нижнюю губу. Звонил отец. Паша сбросил трубку и поставил телефон на беззвучный режим.
Неожиданно очень громко загудел холодильник. Он словно бы обратился к нам с каким-то вопросом. Вадим озадаченно посмотрел на холодильник, одним глотком добил очередную бутылку пива и сказал, что пора бы и честь знать, так как ему нужно было с утра идти на работу. У Коли завтра тоже был рабочий день, однако он не хотел прекращать веселье, его развезло, и стал рассказывать нам о том, какая сука его гражданская жена, что ушла от него месяц назад, и как бы он разбил лицо её нового ухажёра. Всё это было, конечно, интересно, но не настолько, чтобы заставить нас просидеть здесь всю ночь.
Когда мы вывалились на улицу, Паша начал лепить снежки и кидать их в разные стороны, точно радующийся первому снегу ребёнок. Вместе с ночью пришёл и мороз: воздух был шершавым и хмельным, как покрытая щетиной щека отца-алкоголика, что обнимает своё дитя, вернувшись с очередной попойки.
Мы с Вадимом проводили Пашу до дома, так как он жил совсем недалеко от Коли. Однако Паша не торопился заходить внутрь подъезда. Он начал выпрашивать у Вадима немного травки, хотел, чтобы тот отсыпал ему пару щепоток в пустую сигаретную пачку, глаза у него при этом сделались по-собачьи просящими, до тошноты жалобливыми.
– Вадим, ну отсыпь чутка, чтоб лучше спалось! – ныл Паша, заглядывая Вадиму в глаза.
Вадим укрылся от этого взгляда в ночной тени старого вяза и, не став даже ничего Паше объяснять, просто сказал ему:
– Спокойной ночи.
Когда мы уже отходили от подъезда, Паша крикнул что-то неразборчивое, но злое нам вслед, а затем грохнула подъездная дверь.
– Вот урод, уже который раз деньги не скидывает на покур, зато попрошайничает, как бродяга последний, – забурчал Вадим. Я ему поддакнул.
Мы шли по заснеженному ночному двору в обход стадиона. Оранжевые фонари думали о чём-то своём, о чём-то большем, чем эти улицы и дома. Что же было предметом их мыслительной деятельности? А о чём думали деревья? Сейчас мне казалось, что весь город жив, что он дышит, функционирует, словно один