Хвироа, даже в таком смиренном деле семья боялась отправляться без охраны. Это тяжко тревожило душу Аайи. Когда она была маленькой и мать водила ее за руку в лунарий, обычно с ними отправлялся только отец или дядя, а позже – брат, когда подрос. Теперь же на священной земле нельзя было ступить без охраны и это было дурным знаком для каждого добропорядочного праведника.
Тело Нарима обернули в расшитое серебром похоронное полотно с головы до пят и обвязали тремя лентами в цвет трех лун. Зеленую, синюю и красную. Каждая из лент была украшена цитатами из Саийицавы на красивом древнем языке Сор’Навира. Плавные и ветвящиеся письмена, словно извивающиеся кудряшки пенного прибоя. Древний язык во многом стерся из памяти людей и лишь истинные богословы знали многие его диалекты и написания в точности. Аайя и сама умела читать на сор’йире, хотя и давалось ей это с некоторым трудом. Однако, цитату с ленточек, обвязывающих усопшего, она перевела без особого усердия.
«Вечность во мне, а я в Вечности». Древние и каждому из детей Ицы известные слова. В них таилась бесконечная мудрость, передаваемая из поколения в поколение предками потомкам. Наставление и обещание, что нет страха перед смертью, поскольку смерть – всего лишь песчинка в огромной пустыне Вечности. Капля в реке, зовущейся мирозданием. И в условный час, завещанный древним, как записано в Апокрифах, смерть утратит свою силу и каждый праведник воскреснет, чтобы послужить воинству под началом Дочери Луны еще один раз и навсегда вписать свое имя в незримое смертному течение Вечности.
Стража поприветствовала Тайала и спешно отправилась выполнять его поручение. Кузен ее остановился у полотна, на которое уложили обернутое тело Нарима и с каменным лицом смотрел на теряющиеся под слоями ткани человеческие очертания. Перед погребением по обычаю над телом три дня несут бдение и читают молитвы в лунарии, однако, ужасная солнечная жара иногда достигает человека первее погребения и потому почившего принято смазывать особыми маслами, чтобы запах смерти не коснулся его. Но Соляр в последние дни стоял так настойчиво, что даже запах масел медленно, но верно уступал тлетворному аромату смерти и стоило Аайе выйти во двор, как ее легких тут же коснулся сжимающий нутро покойный запах.
Слуги не подавали этому вида, но по скривившимся губам Тая было видно, что и его воротит от тленных паров, поднимающихся в воздух. Ее родственницы тоже это ощущали и потому держались поодаль. У ворот рядом, где прислуга подводила коней, стояли две прочие супруги господина Раида Шайхани и Ница. Леди Джесайя выбрала те же темно-синие тона, в которые облачилась ее дочь. Заметив вышедшую Аайю и Тайала, женщины устало направились ближе. Они тоже провели ночи в молитве и под глазами Ницаях, и госпожи Тарьям с леди Джесайей зияли мешки от недосыпа.
Госпожа Тарьям, облаченная в черное с золотом, выглядела взволнованно. Она не любила покидать дом, поскольку переживала за Хадима больше прочих членов семьи. Кровные узы связывали их всех, но известно, что самые крепкие узы сковывают мать со своим дитем.